и ничем не могу им помочь.

— Но, миссис Каупервуд, разве вы не хотели бы пригласить священника, чтоб он 
произнес надгробное слово? — спросил дворецкий. (Эту мысль подал доктор Джемс, 
и она пришлась по душе набожному Карру.)

— Ах, да, позовите кого-нибудь. Это не повредит, — сказала Эйлин; в эту минуту 
ей вспомнились ее родители, люди до крайности религиозные. — Но пусть на 
панихиде будет не слишком много народу — человек пятьдесят, не больше…

Карр тотчас сообщил Джемисону, а также сыну и дочери Каупервуда, что они могут 
взяться — за устройство похорон — пусть делают все так, как считают нужным. 
Услышав это, доктор Джемс вздохнул с облегчением и поспешил оповестить о 
предстоящей церемонии многочисленных знакомых и почитателей Каупервуда.



72

Многие друзья и знакомые Каупервуда заезжали в тот день и на следующее утро в 
его дворец на Пятой авеню, и те из них, кто попал в список Бакнера Карра, 
допускались к гробу, стоявшему в просторном зале второго этажа. Остальным же 
предлагали присутствовать при погребении, которое должно было состояться на 
следующий день в два часа на Гринвудском кладбище.

Тем временем сын и дочь Каупервуда навестили Эйлин и условились с нею, что они 
поедут все вместе в первой карете, сразу же за гробом. А все нью-йоркские 
газеты крупным шрифтом напечатали сообщения о безвременной, как это принято 
называть, кончине Фрэнка Алджернона Каупервуда, который всего полтора месяца 
назад вернулся в Нью-Йорк. Принимая во внимание слишком обширные связи и 
знакомства покойного, писали газеты, на похороны будут допущены лишь ближайшие 
друзья семьи, — впрочем, это не помешало толпам любопытных явиться на кладбище.

Итак, на следующий день, в двенадцать часов, погребальная процессия начала 
выстраиваться перед дворцом Каупервуда. Кучки зевак собирались на ближних 
улицах, чтобы посмотреть на это зрелище. Сразу за катафалком ехала карета, в 
которой сидели Эйлин, Фрэнк Каупервуд-младший и дочь Каупервуда Лилиан Темплтон.
 А дальше, одна за другой, цепочкой потянулись остальные кареты и, медленно 
проследовав по широкой улице, под нависшим свинцовым небом, въехали в ворота 
Гринвудского кладбища. Широкая аллея, усыпанная гравием, подымалась по отлогому 
холму; ее окаймляли старые ветвистые деревья, за которыми виднелись ряды 
надгробных плит и памятников. Подъем все продолжался; примерно через четверть 
мили процессия свернула вправо, а через несколько сотен шагов меж высоких 
деревьев показался склеп — суровый и величественный.

Он стоял в полном уединении — вокруг ближе чем на тридцать футов не было ни 
единого памятника, — серое, строгое сооружение, северное подобие 
древнегреческого храма. Четыре изящных колонны, по стилю близкие к ионическим, 
образовали портик; они поддерживали фронтон — правильный треугольник, 
совершенно гладкий: ни креста, ни каких-либо украшений. Над дверьми, ведущими в 
склеп, — имя, выведенное крупными, четкими прямоугольными буквами: Фрэнк 
Алджернон Каупервуд. На трех широких гранитных ступенях лежали горы цветов, а 
массивные двойные бронзовые двери были раскрыты настежь в ожидании именитого 
покойника. Каждый, кто видел этот мавзолей впервые, невольно чувствовал, что 
перед ним подлинное произведение искусства — строгое и внушительное, оно своей 
величественной простотой подавляло все вокруг.

Когда из окна кареты Эйлин неожиданно увидела перед собою склеп, она в 
последний раз оценила умение мужа внушать почтение окружающим. И тотчас она 
закрыла глаза, чтобы не видеть этой гробницы, и попыталась представить себе 
Каупервуда таким, каким она хорошо запомнила его, когда он стоял перед ней, 
полный жизни, уверенный в себе. Ее карета остановилась, ожидая, чтобы катафалк 
поравнялся с дверью склепа; затем тяжелый бронзовый гроб внесли по ступеням и 
поставили среди цветов, перед кафедрой священника. Провожающие вышли из карет и 
проследовали на площадку перед склепом, — там был натянут широкий полотняный 
тент и приготовлены скамьи и стулья.

В одной из карет, рядом с доктором Джемсом, молча сидела Беренис, устремив 
неподвижный взгляд на склеп, который должен был навсегда сокрыть от нее 
любимого. Слез не было: она не плачет и не будет плакать. Да и что толку 
протестовать, спорить с лавиной, которая унесла из ее жизни все самое дорогое? 
Во всяком случае так думала Беренис. Она опять и опять повторяла про себя одно 
единственное слово: «Терпи! Терпи! Терпи!»

Когда все друзья и родственники уселись, священник епископальной церкви 
преподобный Хейворд Креншоу занял свое место на кафедре; выждав несколько минут,
 пока не стало совсем тихо, он торжественным голосом произнес надгробное слово.

Носильщики подняли гроб, внесли его в склеп и опустили в саркофаг; священник 
преклонил колени и начал молиться. Эйлин отказалась войти в склеп, а потому и