после долгих размышлений о том, кого из именитых людей следует пригласить, был, 
наконец, назначен день приема, и Трегесол с его изумительным парком и огромным 
залом для танцев, где люстры соперничали в блеске с луной, избран местом бала.

Лорд Стэйн, в дверях зала, приветствовал прибывавших гостей. Беренис, входившая 
под руку с Каупервудом, показалась ему на этот раз особенно красивой — ее 
простое белое платье с треном, стянутое в талии золотым шнуром, походило на 
греческую тунику, а огненно-рыжие волосы были словно золотой венец. Подойдя к 
Стэйну, она подарила его таким взглядом и такой улыбкой, что у него невольно 
вырвалось:

— Беренис! Волшебница! Вы обворожительны!

Это приветствие не достигло слуха Каупервуда, который как раз здоровался с 
одним из своих самых крупных акционеров.

— Вы должны отдать мне второй танец, — сказал Стэйн, задержав на минуту руку 
Беренис.

Она грациозно кивнула.

Поздоровавшись с Беренис, Стэйн чрезвычайно тепло приветствовал своего 
почетного гостя — Каупервуда; они разговаривали так долго, что Стэйн успел 
представить ему многих высших служащих метрополитена и их жен.

Вскоре объявили, что ужин подан; за столом завязался оживленный разговор, гости 
отдавали должное редкостным винам и шампанскому особой марки, которое, — в этом 
Стэйн не сомневался, — удовлетворит самого требовательного ценителя. Смех, 
веселые разговоры, остроты слышались со всех сторон, к ним примешивались мягкие 
звуки музыки, доносившиеся из соседней комнаты.

Беренис оказалась почти во главе стола: по одну ее руку сидел лорд Стэйн, по 
другую — граф Бреккен, весьма приятный молодой человек, который еще задолго до 
окончания ужина стал умолять ее сжалиться и оставить для него хотя бы третий 
или четвертый танец. Но хотя такое внимание было ей и приятно и лестно, взгляд 
ее снова и снова возвращался к Каупервуду; она следила за каждым его движением, 
а он, на другом конце стола, оживленно болтал с удивительно красивой брюнеткой, 
своей соседкой слева, не забывая, однако, и о соседке справа — не менее 
обворожительной красавице. Беренис радовалась, что он отдыхает и веселится, — 
она уже давно не видела его таким.

Ужин затягивался, шампанское лилось рекой, и Беренис начала опасаться за 
Каупервуда. Его речь и жесты под действием шампанского становились все более 
порывистыми, и это беспокоило ее. Когда же лорд Стэйн пригласил всех желающих 
пройти в зал для танцев и Каупервуд, возбужденный и красный, подошел к Беренис, 
она совсем встревожилась. Однако он вел ее в зал с видом человека, выпившего 
ничуть не больше других. Кружась с ним по блестящему паркету под плавные звуки 
вальса, Беренис шепнула:

— Ты счастлив, милый?

— Я никогда еще не был так счастлив, — ответил он. — Ведь ты со мной, моя 
красавица!

— Милый! — прошептала Беренис.

— Ну, скажи, Беви, разве все не чудесно? Ты, этот дом, эти люди! Вот к таким 
минутам я стремился всю свою жизнь!

Она ласково улыбнулась ему, но он вдруг пошатнулся, остановился и, прижав руку 
к сердцу, пробормотал:

— Душно, душно… Выйдем на воздух!

Беренис крепко взяла его под руку и повела к открытой двери на балкон, 
выходивший к морю. Всячески подбадривая Каупервуда, Беренис помогла ему 
добраться до ближайшей скамьи, на которую он бессильно и грузно опустился. 
Неописуемая тревога овладела Беренис; в это время показался слуга с подносом, и 
она бросилась к нему:

— Помогите! Скорее! Позовите кого-нибудь, перенесем его в спальню. Ему очень 
плохо.

Перепуганный слуга тотчас позвал дворецкого, который распорядился отнести 
Каупервуда в свободную комнату на том же этаже и доложил обо всем лорду Стэйну; 
тот поспешил к больному. Увидев, в каком отчаянии Беренис, он приказал 
дворецкому перенести Каупервуда в свои покои на втором этаже и немедленно 
вызвал своего врача — доктора Мидлтона. Дворецкому было велено также сказать 
слугам, чтобы они не смели болтать о случившемся.