характер, и наличие взаимопонимания, и единство целей и стремлений, и…

— В самом деле? — ледяным тоном прервала Беренис. — Это так важно, что можно 
пойти на измену, на вероломство, забыть свое слово?

Глаза ее на миг вспыхнули негодованием, и Каупервуд понял, что надо бросить 
увертки.

— Это очень важно, Беви. Как видишь, я здесь с тобой, правда? А десять дней 
назад, в Нью-Йорке…

— Да, знаю, — прервала его Беренис. — Ты чудно провел с нею лето, а потом 
бросил ее. Теперь она тебе надоела — вот ты и вспомнил о Лондоне, о своих 
планах, о том, как восстановить свою репутацию… — Презрительная усмешка 
искривила ее красивый рот. — Право, Фрэнк, незачем мне это разъяснять. Я сама 
во многом похожа на тебя, — ты же знаешь. Я могу объяснить что угодно не хуже 
тебя, — разница лишь в том, что я тебе многим обязана и готова, пожалуй, идти 
на кое-какие жертвы, чтобы сохранить то, что у меня есть, а значит, мне нужно 
быть более осмотрительной, чем ты, куда более осмотрительной. Или… — она 
остановилась и посмотрела на Каупервуда; у него было такое ощущение, словно он 
получил пощечину.

— Но, Беренис, это же правда. Я в самом деле расстался с ней. Я вернулся к тебе.
 Я готов все объяснить, а могу и не объяснять — как хочешь. Но одного я 
непременно хочу — помириться с тобой, получить твое прощение и больше никогда 
не расставаться с тобой. Ты можешь этому не верить, но я обещаю: подобные вещи 
больше не повторятся. Разве ты этого не чувствуешь? Неужели ты не поможешь мне 
хоть отчасти восстановить наши прежние честные и открытые отношения? Подумай, 
чем мы были друг для друга! Я могу помогать тебе, хочу и буду помогать, все 
равно — решишь ли ты порвать со мной или нет! Неужели ты не веришь этому, Беви?

Они стояли под старыми деревьями на маленькой зеленой лужайке, спускавшейся к 
самой Темзе, — впереди виднелись низкие тростниковые кровли далекой деревушки, 
из труб подымался голубоватый дымок. Все кругом дышало миром и тишиной. Но не 
это занимало сейчас Каупервуда — он думал о том, что Беренис, хоть и сохраняет 
внешнее спокойствие и явно не намерена учинять скандал, ничего не простила ему. 
В то же время он невольно сравнивал ее с другими женщинами — как вели бы они 
себя на ее месте, — Эйлин, например? Беренис не дулась, не проливала слез, не 
устраивала сцен. И однако — эта мысль впервые пришла ему в голову, — когда 
женщина глубоко, по-настоящему любит, она дуется, проливает слезы, устраивает 
сцены, как бы пагубно ни действовали они на любимого — и в конце концов ее 
прощаешь!

С другой стороны, в его отношениях с Беренис было бесспорно много такого, что 
нельзя ни зачеркнуть, ни преуменьшить. Конечно, он сам виноват, что все это 
потускнело в ее памяти… И он мгновенно стал тем хитрым, проницательным, 
изворотливым и напористым Каупервудом, каким его привыкли видеть финансисты на 
заседаниях и во время деловых переговоров.

— Выслушай меня, Беви! — твердо сказал он. — Примерно двадцатого июня я 
отправился по делам в Балтимору…

И он рассказал ей все, что произошло потом. Как он вернулся к себе в номер 
поздно ночью. Как постучала Лорна. Все. Он рассказал, как она захватила его 
своей красотой, где он бывал с нею и как ее развлекал, как комментировала это 
пресса. Он упорно оправдывал себя тем, что Лорна прямо околдовала его — совсем 
как в свое время Беренис. Он вовсе не собирался изменять Беренис. Это налетело 
на него как ураган, и для полной ясности он принялся излагать ей теорию, до 
которой додумался на опыте и этого и прежних своих романов: чувственное 
влечение обладает такою силой, что способно восторжествовать и над разумом и 
над волей. Так вышло и на этот раз — оно спутало все планы, уничтожило все 
расчеты.

— Говоря начистоту, — добавил тут Каупервуд, — пожалуй, есть только один способ 
избежать подобного рода срывов: не встречаться с интересными женщинами. А это, 
конечно, не всегда возможно.

— Да, конечно, — сказала Беренис.

— Сама понимаешь, — продолжал он, решив довести разговор до конца, — уж если 
столкнешься с такой Лорной Мэрис, надо быть настоящим святошей, чтоб не 
поддаться соблазну. Ну, а я, ты знаешь, далеко не святой.

— О да! — сказала Беренис. — Но я согласна: она действительно очень хороша. Ну, 
а как ты смотришь на мои отношения с другими мужчинами? Ты согласен 
предоставить мне такую же свободу? — Она пытливо посмотрела на него, и он 
ответил ей спокойным, твердым взглядом.

— Теоретически — да, — ответил он. — Я люблю тебя, и потому должен буду 
примириться с этим и терпеть, пока выдержу, пока будет смысл терпеть. А потом,