человек. Каупервуды решили, что никто из женщин их семьи не будет 
присутствовать на суде. На этом настаивал Фрэнк, не желая давать лакомую пищу 
газетным репортерам. Отец пойдет в суд, ибо он может понадобиться в качестве 
свидетеля. Накануне пришло письмо от Эйлин. Она сообщала о своем возвращении из 
Уэст-Честера и желала Фрэнку удачи. Исход его дела так волнует ее, что она не в 
состоянии оставаться вдали и вернулась в Филадельфию, не для того, чтобы 
присутствовать на суде, раз он этого не желает, но чтобы быть как можно ближе в 
минуты, когда решается его судьба. Ей хочется прибежать к нему, поздравить, 
если его оправдают, утешить, если он будет осужден. Она понимает, что столь 
поспешное возвращение, вероятно, усугубит ее конфликт с отцом, но тут уж она 
ничего поделать не может.

Миссис Лилиан Каупервуд находилась в положении весьма трудном и фальшивом. Ей 
приходилось разыгрывать любящую и нежную жену, хотя она и понимала, что Фрэнку 
вовсе этого не хочется. Он интуитивно догадывался теперь, что она знает об его 
отношениях с Эйлин, и только ждал подходящей минуты, чтобы объясниться с ней 
начистоту. Проводив мужа до дверей в то роковое утро, Лилиан обняла его 
сдержанно, как все последние годы, и не могла даже заставить себя поцеловать 
его, хотя и сознавала, сколь тяжкое ему предстоит испытание. У него тоже не 
было ни малейшего желания ее целовать, но он этого не показал. Потом она все же 
коснулась губами его щеки и произнесла:

— Я надеюсь, что все кончится благополучно!

— Право, тебе незачем тревожиться, Лилиан, — бодро отозвался он. — Все будет в 
порядке!

Он сбежал с лестницы, направился к Джирард-авеню, по которой проходила ранее 
принадлежавшая ему линия конки, и вскочил в вагон. Он думал об Эйлин, о том, 
как искренне она соболезнует ему и какой, в сущности, насмешкой стала теперь 
его семейная жизнь, думал, окажутся ли присяжные заседатели здравомыслящими 
людьми, и так далее, и так далее. Если ему не удастся, если… Да, день предстоял 
нелегкий!

На углу Третьей улицы он вышел из вагона и торопливо зашагал к себе в контору. 
Стеджер уже дожидался его.

— Итак, Харпер, настал решающий час! — мужественно произнес Каупервуд.

Суд первого отдела четвертой сессии, в котором должно было слушаться дело, 
помещался в знаменитом Дворце Независимости (на углу улиц Шестой и Честнат), 
где тогда, так же как и сто лет назад, сосредоточивалась вся судебная и 
административная жизнь Филадельфии. Это было невысокое двухэтажное здание из 
красного кирпича; центральную его часть венчала белая деревянная башня то ли в 
староанглийском, то ли в голландском стиле, квадратная у основания, круглая 
посередине и с восьмиугольной вершиной. Само здание состояло из центрального 
корпуса и двух боковых крыльев, каждое из которых образовывало букву Т. Окна и 
двери, с мелко застекленными полукружиями наверху, были выдержаны в стиле, 
который так восхищает любителей «колониальной архитектуры». В этом здании и в 
пристройке, известной под названием «Государственные ряды», впоследствии 
снесенной, но тогда тянувшейся от задней стены главного корпуса по направлению 
к Уолнат-стрит, размещались канцелярии мэра, начальника полиции, городского 
казначея, залы заседаний городского совета и прочие важные административные 
учреждения, а также все четыре отдела квартальных сессий суда, слушавших 
уголовные дела, в недавнее время очень участившиеся в Филадельфии. Гигантская 
ратуша, впоследствии выросшая на углу Брод-стрит и Маркет-стрит, тогда еще 
только строилась.

Для того чтобы придать не слишком просторным судебным залам более торжественный 
вид, в них соорудили возвышения из темного орехового дерева, на возвышениях 
стояли ореховые же судейские столы, но весь этот замысел оказался не слишком 
удачным. И столы, и места для присяжных заседателей, и барьеры были слишком 
громоздки и несоразмерны с помещением. Наиболее подходящим цветом для стен при 
темной ореховой мебели почему-то сочли кремовый, но время и пыль сделали его 
крайне унылым. В залах не было ни картин, ни каких-либо иных украшений, если не 
считать пышных и вычурных газовых светильников на столе «его чести» да люстры, 
свисавшей посередине. Раскормленные туши судебных приставов и судейских 
чиновников, озабоченных только тем, как бы не потерять своих выгодных 
должностей, тоже не скрашивали этого унылого помещения. Два пристава, 
находившиеся в зале, где должно было слушаться дело Каупервуда, только и делали,
 что наперебой бросались подавать судье стакан воды, если он за ним тянулся. 
Один, похожий на тучного, обрюзгшего нудного мажордома, предшествовал «его 
чести», когда тот отправлялся в туалетную комнату или возвращался оттуда. На 
его обязанности лежало при входе судьи в зал громко возглашать: «Суд идет — 
обнажить головы! Прошу всех встать!» Когда судья садился, второй пристав, стоя 
слева от него между местами присяжных заседателей и свидетельской скамьей, 
невнятной скороговоркой произносил ту прекрасную и полную человеческого 
достоинства декларацию обязанностей, налагаемых обществом на каждого своего 
представителя, которая начинается словами: «Слушайте все! Слушайте все! 
Слушайте все!» и заканчивается: «Всякий, кто имеет справедливое основание для