глупец!

— Подите к Стинеру, Альберт, и скажите ему, что это невозможно. Облигации 
городского займа были приобретены до того, как пришло его распоряжение, это 
легко проверить по протоколам фондовой биржи. Здесь нет ничего противозаконного.
 Я имею право на этот чек, и любой суд, если я пожелаю к нему обратиться, решит 
дело в мою пользу. Ваш Стинер совсем потерял голову. Я еще не банкрот. Вам не 
грозит никакое судебное преследование, а если что-нибудь подобное и случится, 
то я найду способ защитить вас. Я не могу вернуть вам чек, потому что у меня 
его нет, но даже если бы он и был, я не стал бы его возвращать. Ибо это значило 
бы, что я позволил дураку одурачить меня. Очень сожалею, но ничем не могу вам 
помочь.

— О мистер Каупервуд! — В глазах Стайерса блеснули слезы. — Стинер меня уволит! 
Он конфискует мой залог! Меня выгонят на улицу! Кроме жалованья, у меня почти 
ничего нет!

Он стал ломать руки, но Каупервуд только скорбно покачал головой.

— Не так все это страшно, как вам представляется, Альберт. Стинер только 
угрожает. Он ничего вам не может сделать. Это было бы несправедливо и незаконно.
 Вы можете подать на него в суд и получить то, что вам причитается. Я сделаю 
все от меня зависящее, чтобы помочь вам. Но этот чек на шестьдесят тысяч 
долларов я вернуть не могу, потому что у меня его нет, понимаете? Здесь я 
бессилен. Повторяю: его у меня нет. Он пошел в уплату за облигации. Этих 
облигаций у меня тоже нет. Они в амортизационном фонде или будут там в 
ближайшее время.

Каупервуд оборвал свою речь, пожалев, что упомянул об этом. Последние слова 
нечаянно сорвались у него с языка; это случалось с ним чрезвычайно редко и 
сейчас объяснялось лишь исключительной трудностью положения. Стайерс продолжал 
умолять, но Каупервуд заявил ему, что это бесполезно. Наконец молодой человек 
ушел, испуганный, разбитый, надломленный. В глазах у него стояли слезы. 
Каупервуд от души его жалел.

Едва дверь успела закрыться за Стайерсом, как Каупервуду доложили о приходе 
отца.

Старик выглядел вконец измученным. Накануне они беседовали с Фрэнком почти до 
рассвета, но плодом этой беседы явилось только чувство полной неуверенности в 
будущем.

— Добрый день, отец! — бодро приветствовал его Фрэнк, заметив подавленное 
состояние старика.

Он и сам теперь понимал, что надежды на спасение уже не осталось, но что пользы 
было в этом сознаваться?

— Ну, как дела? — спросил Генри Каупервуд, с усилием поднимая глаза на сына.

— Да как тебе сказать, тучи нависли грозовые. Я решил, отец, созвать своих 
кредиторов и просить об отсрочке. Ничего другого мне не остается. Я лишен 
возможности реализовать сколько-нибудь значительную сумму. Я надеялся, что 
Стинер передумает, но об этом не может быть и речи. Его секретарь только что 
вышел отсюда.

— Зачем он приходил? — осведомился Каупервуд-старший.

— Хотел, чтобы я вернул ему чек на шестьдесят тысяч, выданный мне в уплату за 
облигации городского займа, которые я купил вчера.

Фрэнк, однако, умолчал как о том, что он заложил эти облигации, так и о том, 
что чек он употребил на погашение задолженности Джирардскому национальному 
банку и сверх того еще оставил себе тридцать пять тысяч наличными.

— Ну, это уж из рук вон, — возмутился старый Каупервуд. — Я полагал, что у него 
больше здравого смысла. Ведь это совершенно законная сделка. Когда, ты говоришь,
 он уведомил тебя о необходимости прекратить покупку облигаций?

— Вчера около двенадцати.

— Он рехнулся! — лаконически заметил старик.

— Это все дело рук Молленхауэра, Симпсона и Батлера — я знаю. Они подбираются к 
моим акциям конных железных дорог. Но у них ничего не выйдет! Разве только 
после учреждения опеки по моим делам и после того, как уляжется паника. 
Преимущественное право приобретения этих бумаг будет предоставлено моим 
кредиторам. Пусть покупают у них, если хотят! Не будь этой истории со ссудой в 
пятьсот тысяч, я бы и не беспокоился. Мои кредиторы поддержали бы меня. Но как 
только это получит огласку!.. А тут еще выборы на носу! Надо тебе сказать, что