или вовсе безвозмездно в банках, с которыми были связаны Молленхауэр, Батлер и 
Симпсон. Это почиталось их «законным» доходом.

— Не отказывайтесь от последних шансов на спасение, Джордж! Не складывайте 
оружия! Через несколько лет у вас будут миллионы, и тогда вы до конца жизни 
сможете сидеть сложа руки. Вам останется одна забота — сохранять то, что у вас 
есть. Ручаюсь вам, если вы меня не поддержите, они отрекутся от вас в ту же 
секунду, как я окажусь банкротом, спокойно предоставят вам сесть в тюрьму. Кто 
внесет за вас в городское казначейство полмиллиона долларов, Джордж? Где в 
такое время раздобудет их Молленхауэр, или Батлер, или кто-либо другой? Сейчас 
это немыслимо. Да они и не собираются этого делать. Когда придет конец мне, 
придет конец и вам, но запомните, в уголовном порядке будут преследовать вас, а 
не меня. Мне, Джордж, они ничего не могут сделать. Я просто маклер. Я не звал 
вас. Вы пришли ко мне по доброй воле. Если вы мне не поможете, ваша песенка 
спета, и вы прямиком отправитесь в тюрьму, за это я ручаюсь. Почему вы не 
защищаетесь, Джордж? Почему вы не хотите постоять за себя? У вас жена и дети, о 
которых вы обязаны подумать. Что может измениться от того, что вы ссудите мне 
еще триста тысяч? Если вас привлекут к ответственности, это никакой разницы не 
составит. А главное, если вы одолжите мне эти деньги, ни о каком суде уже не 
будет и речи. Тогда мне не угрожает банкротство. Через неделю, через десять 
дней буря утихнет, и мы снова будем богаты. Бога ради, Джордж, не раскисайте! 
Соберитесь с духом и действуйте разумно.

Он замолчал, так как лицо Стинера от отчаяния стало походить на расплывающийся 
студень.

— Не могу, Фрэнк! — заныл он. — Говорю вам — не могу. Они со мной расправятся 
без зазрения совести. Они меня сживут со света. Вы не знаете этих людей!

В позорной слабости Стинера Каупервуд прочитал свой приговор. Что можно сделать 
с таким человеком? Как вдохнуть в него бодрость? Нет, это безнадежно! С жестом, 
выражающим омерзение, гордое равнодушие и отказ от всех дальнейших увещаний, он 
направился к выходу, но в дверях остановился.

— Джордж, — сказал он, — мне очень жаль, от души жаль вас, а не себя. Я рано 
или поздно вывернусь. Я буду богат. Но вы, Джордж, совершаете величайшую в 
своей жизни ошибку. Вы станете нищим, каторжником, и, кроме себя, вам некого 
будет винить. Вся эта биржевая конъюнктура вызвана пожаром. Мои дела, если не 
считать падения ценностей на бирже вследствие паники, в полнейшем порядке. А вы 
сидите тут при деньгах и позволяете запугивать себя шайке интриганов и 
шантажистов, знающих о ваших и моих делах не больше, чем первый встречный. Они 
интересуются вами лишь постольку, поскольку надеются вас выпотрошить. Поймите: 
они удерживают вас от единственного шага, который еще мог бы вас спасти! Из-за 
каких-то несчастных трехсот тысяч, которые я через три или четыре недели вернул 
бы вам в пятикратном размере, вы готовы обречь меня на разорение, а себя на 
каторгу. Я отказываюсь понимать вас, Джордж! Вы не в своем уме! Вы до самой 
смерти будете раскаиваться в этом решении.

Он подождал несколько секунд: вдруг его слова в последнюю минуту возымеют 
какое-нибудь действие; но, убедившись, что Стинер по-прежнему глух ко всем 
доводам рассудка, скорбно покачал головой и вышел.

Впервые за всю свою жизнь Каупервуд на мгновение ощутил душевную усталость, 
более того — отчаяние. Он всегда насмешливо относился к греческому мифу о 
человеке, преследуемом фуриями. Но теперь злой рок словно и вправду преследовал 
его. Очень уж на то похоже. Но так или иначе, он не даст себя запугать. И даже 
в эти первые минуты тяжелых переживаний он вышел своей обычной бодрой походкой, 
высоко подняв голову и расправив плечи.

В большой комнате, примыкавшей к кабинету Стинера, Каупервуд встретил Альберта 
Стайерса, управляющего канцелярией и секретаря городского казначея. Каупервуд 
относился к нему по-приятельски и не раз обсуждал с ним второстепенные сделки, 
касавшиеся городского займа, так как Стайерс разбирался в тонкостях финансовых 
операций и в отчетности несравненно лучше своего начальника.

При виде Стайерса Каупервуд внезапно вспомнил о сертификатах городского займа, 
которые он купил на шестьдесят тысяч долларов. Он не сдал их в амортизационный 
фонд и в ближайшее время не собирался сдавать, хотя бы за полной невозможностью 
это сделать, пока у него на руках снова не будет значительных денежных ресурсов.
 Дело в том, что эти сертификаты он употребил на погашение неотложных платежей, 
а денег для их выкупа, вернее, реализации, у него не было, как, впрочем, не 
было и желания выкупать их. Согласно закону, Каупервуд обязан был немедленно 
депонировать сертификаты на счет городского казначейства и только после этого 
получить за них компенсацию у казначея. Иными словами, городской казначей не 
имел права оплачивать операцию такого рода, пока Каупервуд, лично или через 
своих агентов, не представил ему подтверждения сдачи приобретенных им 
сертификатов в банк или другое финансовое учреждение. На деле же ни Каупервуд, 
ни Стинер этого закона не соблюдали. Каупервуд мог покупать сертификаты 
городского займа для амортизационного фонда на любую сумму, закладывать их где 
ему было угодно и получать соответствующую компенсацию из городского