— Я пришел поговорить относительно ссуд, предоставленных мною мистеру 
Каупервуду.

— А в чем, собственно, дело?

— Он должен мне или, вернее, городскому казначейству пятьсот тысяч долларов. 
Насколько мне известно, ему грозит банкротство, и в таком случае он не сможет 
вернуть эти деньги.

— Кто вам сказал, что ему грозит банкротство?

— Мистер Сэнгстек, а позднее мистер Каупервуд и сам заезжал ко мне. Он объяснил,
 что во избежание краха ему необходимо раздобыть еще денег. И просил у меня 
дополнительно триста тысяч долларов. Уверял, что эта сумма нужна ему во что бы 
то ни стало.

— Вот это здорово! — воскликнул Молленхауэр, разыгрывая крайнее изумление. — Но 
вы, надо думать, не согласились. У вас и без того хватит неприятностей. Если он 
пожелает знать, почему вы ему отказываете, направьте его ко мне. И не давайте 
ему больше ни единого доллара. В противном случае, если дело дойдет до суда, 
вам не будет пощады. Я и так не знаю, что можно для вас сделать. Но если вы не 
станете больше ссужать его деньгами, мы, возможно, что-нибудь придумаем. Не 
ручаюсь, конечно, но попытаемся. Только смотрите: чтобы ни один доллар больше 
не утек из казначейства на продолжение этого темного дела. Оно и без того имеет 
достаточно неприглядный вид.

Молленхауэр вперил в Стинера предостерегающий взгляд. Тот, измученный и 
разбитый, уловив в словах своего покровителя слабый намек на милосердие, 
соскользнул с кресла и упал перед ним на колени, воздевая руки, как молящийся 
перед распятием.

— О мистер Молленхауэр, — бормотал он, задыхаясь и всхлипывая, — поверьте, я не 
хотел сделать ничего дурного! Стробик и Уайкрофт уверяли меня, что это вполне 
законно. Вы сами направили меня к Каупервуду. Я делал только то, что делали 
другие, — так по крайней мере мне казалось. Мистер Боуд, мой предшественник, 
поступал точно так же: он вел эти дела через фирму «Тай и Кь». У меня жена и 
четверо детей, мистер Молленхауэр. Моему младшему только семь лет. Подумайте о 
них, мистер Молленхауэр! Подумайте, что означает для них мой арест! Я не хочу 
попасть в тюрьму! Я не думал, что поступаю незаконно, честное слово, не думал. 
Я отдам все, что у меня есть. Возьмите мои акции, и дома, и земельные участки, 
все; все, только выручите меня из беды! Не дайте им посадить меня за решетку.

Толстые побелевшие губы казначея судорожно подергивались, горячие слезы 
струились по его лицу, только что бледному, а теперь багровому. Зрелище почти 
неправдоподобное, но, к сожалению, не столь уж редкое, когда приоткрывается 
завеса над жизнью титанов финансового и политического мира!

Молленхауэр смотрел на него спокойно и задумчиво. Он часто видел перед собою 
слабых людей, не более бесчестных, чем он сам, но лишенных его ума и мужества, 
и они точно так же молили его — не обязательно на коленях, но все равно это 
были люди со сломленной волей и духом. Жизнь, в представлении этого человека с 
богатым и сложным житейским опытом, была безнадежно запутанным клубком. Что 
прикажете делать с так называемой моралью и нравственными заповедями? Этот 
Стинер считает себя бесчестным человеком, а его, Молленхауэра, честным. Вот он 
кается перед ним в своих преступлениях и взывает к нему, словно к праведнику 
или святому. А между тем Молленхауэр знает, что сам он столь же бесчестен, но 
более хитер, дальновиден и расчетлив. Дело не в том, что Стинер безнравствен, а 
в том, что он труслив и глуп. В этом его главная вина. Есть люди, воображающие, 
что существует какой-то таинственный кодекс права, какой-то идеал человеческого 
поведения, оторванный и бесконечно далекий от практической жизни. Но он, 
Молленхауэр, никогда не видел, чтобы они претворяли его в жизнь, а случись так, 
это привело бы их только к финансовой (не нравственной, этого он не стал бы 
утверждать) гибели. Люди, которые цеплялись за этот бессмысленный идеал, 
никогда не были выдающимися деятелями в какой-либо практической области. Они 
навеки оставались нищими, жалкими, обойденными мечтателями. При всем желании он 
не мог бы заставить Стинера все это понять, да и не стремился просветить его. 
Жаль, разумеется, детишек Стинера, жаль его жену! Ей, вероятно, тоже пришлось 
немало поработать в жизни, как, впрочем, и ее мужу, чтобы пробить себе дорогу и 
хоть чего-то достичь. И вдруг это неожиданное бедствие, этот чикагский пожар, 
погубивший все их труды! Странное стечение обстоятельств! Если что-нибудь и 
заставляло Молленхауэра сомневаться в существовании благого и всемогущего 
провидения, то именно такие финансовые или общественные события, обрушивавшиеся 
как гром среди ясного неба и приносившие гибель и разорение множеству людей.

— Встаньте, Стинер, — спокойно сказал он после недолгого молчания. — Нельзя так 
распускаться. Плакать тут нечего, слезами делу не поможешь. Соберитесь с 
мыслями и хорошенько обдумайте свое положение. Может быть, оно не так уж 
безнадежно.

Пока Молленхауэр говорил, Стинер снова уселся в кресло и беспомощно всхлипывал,