— Ух ты, парень! Ну и трус! Истинно Двойное дерьмо. Да еще и брюхо желтое... 
Обойдя вокруг коек, он подошел к окну, невидящим взглядом уставился в стекло. 
Слышал, как в его адрес выкрикивали новые оскорбления, как над ним открыто 
глумились. Постепенно насмешки затихли, сменились обычным негромким гулом 
голосов, и Адамчик перевел дух. Вроде бы и выбрался. Да только кого он этим 
обманул? Все видели, какой он трус. Последний жалкий трус, другого имени нет. 
Пыжился, хорохорился, а чего [259] добился! Только окончательно все напортил. 
Был и будет впредь Двойным дерьмом. Другого и не достоин. Жалкий бесхребетник. 
Подонок. Ворона в дерьме. Почему бы Уэйту и не смеяться над ним? Вон весь взвод 
теперь хохочет. И сержанты тоже. И Магвайр, и Мидберри. Как бы он ни старался, 
что бы ни делал, а как был, так и останется дерьмом, козлом отпущения. Таким же 
парией, как Хорек и Купер. Десятипроцентник несчастный. Все, поди, уверены, что 
кому-кому, а уж ему-то никак не суждено в выпуск попасть. Кишка, мол, тонка. Не 
из того материала сделан, что надо. 
— О господи... — прошептал он со вздохом. 
Что есть силы уперся в подоконник кулаком, деревянный край больно врезался в 
руку, и от этого сразу стало легче. На глаза навернулись слезы, щеки начали 
гореть, в горле будто напильником прошлись. До чего же в этот миг он был сам 
себе противен! Чем такое терпеть, не лучше ли застрелиться. Разом покончить со 
всеми мучениями. Или бежать прочь из этого отвратительного кубрика. Бежать куда 
глаза глядят. А то еще можно утопиться. Пускай акулы сожрут, все не так мерзко 
будет... 
Долго еще стоял он так у окна, то проклиная, то жалея себя, возмущаясь и прощая.
 Слышал, как за спиной Уэйт полез в рундук, видно, собираясь в душевую. «О боже,
 — мелькнула тут же мысль, — до чего же он ненавистен мне. Да и не только он 
один, а все они, отвратительные, злобные, жестокие люди, сержанты или червяки, 
все едино, вся эта мразь. Все они заодно, только и делают, что стараются любой 
ценой не допустить меня до выпуска, не дать мне стать таким, как все. И 
совершенно ясно почему. Да потому, что я им всем ненавистен. С первых же дней 
появления здесь и до этой вот последней минуты. Ненавистен из-за рыжих волос, 
молитв, четок, да из-за всего буквально. Что бы я ни говорил, что бы ни делал — 
все встречается в штыки. Взвод считал и считает меня чужаком, не желает 
допускать в свои ряды, вечно отталкивает. А ведь я так старался — и на 
стрельбище, и на занятиях но истории и традициям, везде, везде. Они видят, что 
я не совсем уверен в себе и в своих силах, вот и делают все, чтобы окончательно 
сбить с толку, отталкивают, не желают оставить мне даже самого мизерного шанса 
на удачу. Да и какое им дело до меня. У них же одно на уме — сломать, 
растоптать, отбросить прочь чужака. [250] 
У всех у них, а у Уэйта в особенности. Только за свою шкуру и трясется, о себе 
только и думает. Как и все, ищет, за чей бы счет выкарабкаться, удержаться на 
поверхности. Они же рады бросить меня на съедение Магвайру, пусть жрет, лишь бы 
на них поменьше внимания обращал... » 
Рукавом рабочей куртки он вытер глаза, поглядел на кулак. Сжал и снова разжал. 
От упора в подоконник костяшки покраснели, даже больно стало. «Ну и дурак я был 
бы, если б решился. А эти мерзавцы уже и рты пораскрывали в ожидании спектакля. 
Надеялись, видать, что Уэйт меня так измолотит, что впору будет в лазарет 
отправлять. Им только того и надо — проваляюсь, от взвода отстану, глядишь, и 
отчислят. Да черт с ними со всеми. Я вовсе не обязан кому-то доказывать свои 
права. И уж, во всяком случае, не этому сброду. Надо будет, с Уэйтом и потом 
посчитаюсь, после выпуска. Конечно, если это будет необходимо. Да только уж я 
сам решу, когда и где. А не когда этому сброду заблагорассудится. Вот наберусь 
сил и опыта, тогда и посчитаюсь. Ишь ты, больно умные выискались. Да только и я 
не дурак. Стану зря силы тратить, когда их надо для дела беречь, к выпуску 
готовиться. Вот где надо постараться, а не в драке, где всякий дурак может 
выкладываться. Зато уж как попаду в выпуск, так всем нос утру. Всем этим 
умникам, я им докажу, куда следует силы употреблять. Тем более что, в общем-то, 
не в силе дело. Пусть я не такой уж здоровый, да тоже парень не промах. Я в 
своем деле силен. Какой-нибудь дурак все, знай, в драку лезет, а что толку. 
Дела-то не знает, пользы не принесет. А я не боюсь: пусть и побьют, так что 
особенного? С меня как с гуся вода. Давай еще, я жилистый, все выдержу. Меря 
так просто не сломаешь. Все вытерплю, а своего добьюсь. Главное сейчас — выпуск.
 Тут я сил уж не пожалею. Вот увидите. Рядовой Адамчик будет в выпуске, чего бы 
то ни стоило». 
23 
Сидя один в сержантском клубе, Мидберри снова и снова переживал события 
прошедшего дня. Он все отчетливее понимал, что, пожалуй, никогда еще за время 
службы не приближался так близко к грани, за которой был срыв, пропасть, 
катастрофа, как сегодня. [261] Почему же все так получилось? Что с ним вообще 
происходит? Он ведь уже не мальчик, хорошо знает свое дело, старается. Что же 
тогда мешает ему отдавать все силы только работе и не ломать голову над всякой 
ерундой? Проще сказать, быть таким, как все, как десятки других 
сержантов-инструкторов, которых он знает. То, что он молод (во всяком случае, 
моложе Магвайра), никакой роли в данном случае не играет. Ведь сомнения в том, 
правильный ли он выбрал путь, начали одолевать его задолго до назначения в этот 
взвод. Он пытался заглушить их, убеждал себя, что не несет никакой 
ответственности — все решает начальство, золотые галуны, а он лишь исполняет, 
что приказано. Но и это не помогало. Снова и снова повторял он себе, что таким, 
какой он есть, он стал не по своей воле, его сформировал корпус, а он-то уж 
знает, какие кадры ему нужны. Однако и это не приносило облегчения, и он опять 
ловил себя на тревожной мысли: что бы пи думали и как бы ни решали другие, он