ром,  а  к  вечеру  они  уже были в каза-гранде фазенды,
проехав через болота верхом на ослах.
     Работники, собравшиеся  во  дворе  перед  домом,  при приближении
процессии дали залп  из  ружей.  Они  приветствовали  новобрачных,  но
сердце  Эстер  сжалось,  когда она в вечерних сумерках услышала грохот
выстрелов.  Орасио велел угостить всех работников кашасой.  А  немного
погодя  он  уже  оставил  ее  одну,  пошел  узнать,  в каком состоянии
находились плантации,  выяснить, почему пропало несколько арроб какао,
из-за дождей сушившегося в печи.  Только когда он вернулся, негритянки
зажгли керосиновые лампы.  Эстер была напугана криком лягушек.  Орасио
почти не говорил,  он с нетерпением ждал, чтобы поскорее прошло время.
Услышав,  как опять  закричала  лягушка  в  трясине,  Эстер  спросила:
(Арроба - мера веса, равная 15 килограммам.)
     - Что это?
     Он равнодушно ответил:
     - Лягушка, в пасти змеи...
     Наступил час ужина;  негритянки,  подававшие на стол, недоверчиво
посматривали на Эстер.  И,  едва закончился ужин, Орасио набросился на
нее, разрывая одежду и тело, и неожиданно и грубо овладел ею.
     Потом она  ко  всему  привыкла.  Теперь  она  хорошо   ладила   с
негритянками,  а  Фелисию  даже  уважала  - это была преданная молодая
мулатка.  Она свыклась даже с мужем,  с его угрюмой  молчаливостью,  с
порывами  его страсти,  с взрывами ярости,  повергавшими в страх самых
отъявленных жагунсо,  свыклась с выстрелами  по  ночам  на  дороге,  с
печальными  кортежами  плачущих  женщин,  проносивших время от времени
трупы в гамаках.  Не привыкла лишь к лесу, что возвышался позади дома;
по  ночам  там  в  трясине  по берегам речки испускали отчаянные крики
лягушки,  схваченные  змеями-убийцами.  Через  десять  месяцев  у  нее
родился  сын.  Сейчас  ему  уже  было  полтора года,  и Эстер с ужасом
видела,  что ее ребенок - воплощение Орасио.  Он во  всем  походил  на
отца,  и  Эстер мучилась,  считая себя виновной в этом,  потому что не
участвовала в его  зачатии  -  ведь  она  никогда  не  отдавалась  ему
добровольно, он всегда ее брал, как какую-то вещь или животное. Но все
же она горячо любила сына и таким и страдала из-за него.  Она привыкла
ко  всему,  заглушила  в себе все свои мечты.  Не могла она привыкнуть
только к лесу и к ночи в лесной чаще.
     В ночи,   когда  бушевала  буря,  ей  становилось  жутко:  молнии
освещали высокие стволы,  валились деревья,  гремели раскаты грома.  В
эти  ночи Эстер сжималась от страха и оплакивала свою судьбу.  То были
ночи  ужаса,  нестерпимого  страха,  похожего  на   что-то   реальное,
осязаемое.  Он возникал уже в мучительные часы сумерек. О, эти сумерки
в  чаще  леса,  предвестники  бурь!..  Когда  наступал  вечер  и  небо
покрывалось  черными  тучами,  тени  казались  неотвратимым  роком,  и
никакой свет  керосиновых  ламп  не  мог  распугать  их,  помешать  им
окружить дом и сделать из него,  из плантаций какао и из мрачного леса
одно целое, связанное между собой сумерками, темными, как сама ночь.
     Деревья под   таинственным   воздействием   теней   вырастали  до
гигантских размеров;  Эстер причиняли страдания и лесные шумы,  и крик
неведомых  птиц,  и  рев животных,  доносившийся неведомо откуда.  Она
слышала,  как шипели змеи,  как под ними шелестели листья.  А  шипение
змей,  шелест сухих листьев,  когда змеи проползают!.. Эстер казалось,
что змеи,  в конце концов,  заползут на веранду,  проникнут в дом и  в
одну  из бурных ночей доберутся до нее и до ребенка и обовьются вокруг
горла, подобно ожерелью.
     Она сама  не  в  состоянии была даже описать ужас этих мгновений,
которые переживала с наступлением сумерек и до начала  бури.  А  когда
буря  разражалась  и природа,  казалось,  хотела все разрушить,  Эстер
искала места,  где свет керосиновых ламп сиял ярче.  И  все  же  тени,
бросаемые  этим  светом,  внушали  ей  страх,  заставляли  работать ее
воображение; и тогда она верила в самые невероятные истории, о которых
рассказывали суеверные жагунсо.  В эти ночи она вспоминала колыбельные
песни,  которые напевала бабушка в далекие времена детства,  убаюкивая
ее.  И Эстер,  сидя у кроватки ребенка,  тихонько повторяла их одна за
другой,  перемежая слезами и все больше веря в то,  что  они  обладают
волшебной силой.  Она пела ребенку,  глядевшему на нее своими суровыми
темными глазенками,  глазами Орасио, но она пела и для себя - ведь она
тоже была испуганным ребенком. Она напевала вполголоса, убаюкивая себя
мелодией, и слезы текли по ее лицу. Она забывала о темноте на веранде,
об  ужасных  тенях  там снаружи,  о зловещем крике сов на деревьях,  о
грусти,  о тайне  леса.  Она  пела  далекие  песни,  простые  мелодии,
оберегающие  от  бед  и  напастей.  Как будто над ней еще простиралась
тень-хранительница бабушки, такой ласковой и понимающей.
     Но вдруг крик лягушки, пожираемой в трясине змеей, проносился над
чащей, над плантациями, проникал внутрь дома; он был громче крика совы
и шума листвы,  громче свистящего ветра; он замирал в зале, освещенной
керосиновой лампой,  заставляя  Эстер  содрогаться.  Замолкала  песня.
Эстер   закрывала   глаза   и  видела  -  видела  во  всех  мельчайших
подробностях - медленно подползавшую змею,  скользкую, отвратительную,
извивающуюся  по  земле  в  сухой  листве  и неожиданно бросающуюся на
невинную  лягушку.  И  крик  отчаяния,  прощания  с  жизнью   сотрясал
спокойные воды речушки, наполняя ночь страхом, злобой и стра