из товарищей сказал Гуме:
     - Они нас за диковинных зверей приняли? Или за души с того света?
     Одна из женщин, стареющая блондинка, сказала Траире:
     - Ты  опять  пришел воду мутить,  бесстыдник?  Дьявол тебя срази.
Меня сегодня в участок вызывали...
     - Я  пришел  затем  лишь,  чтоб  нашу вчерашнюю любовь завершить,
Лулу.
     Сели за стол.  Появилось пиво.  Женщин было только пять.  Тиберия
предупредила:
     - На всех вас у меня женщин не хватит. На пятерых только...
     - Остальные пусть в другие дома идут, - предложил Траира.
     - Но  сначала выпьем пивка все вместе.  - Жозуэ ударил кулаком по
столу, требуя еще пива.
     Потом некоторые  ушли  в  другие дома.  Они вернутся,  как только
услышат шаг курсантов, возвращающихся с учений, и окружат дом Тиберии,
чтоб,  когда начнется заваруха,  быть на месте.  Из двенадцати за этим
столом останутся только Траира,  Жозуэ, тощий мулат, мужчина со шрамом
на подбородке и Гума,  с которым Жозуэ,  совсем уже пьяный, нипочем не
желал расставаться.
     - Ты  даже не знаешь,  какой я теперь тебе друг...  Посмей только
кто-нибудь сказать про тебя плохое в моем присутствии...
     Человек со шрамом сказал:
     - Я вашего отца знавал когда-то.  Говорят,  он отправил  подальше
одного типа...
     Гума не ответил.  Одна из женщин  завела  патефон.  Жозуэ  утащил
какую-то   мулаточку  в  заднюю  комнату.  Траира  ушел  со  стареющей
блондинкой.  Тиберия считала кувшины из-под пива,  выпитого компанией.
Человек со шрамом уснул, уронив голову на стол. Одна из женщин подошла
к нему:
     - А как же я? Одна останусь?
     Человек со шрамом пошел за нею нехотя, как на аркане. Тощий мулат
сказал:
     - Я-то, собственно, драться пришел. Но раз уж я здесь... - и тоже
подхватил женщину.
     Гуме досталась совсем молоденькая, со смуглым лицом. Она очень не
походила на продажную женщину. Наверно, недавно попала сюда. В комнате
она сразу же стала раздеваться.
     - Ты меня угостишь рюмкой коньяку, мой хороший?
     - Можно...
     - Тиберия! Коньяку!
     Уже в одной рубашке,  она взяла заказанный бокал,  чуть приоткрыв
дверь. Выпила залпом, предложив предварительно Гуме:
     - Хочешь?
     Он щелкнул языком: нет, спасибо... Она растянулась на постели.
     - Чего ты там ждешь? (Гума сидел в ногах постели.) Не хочешь?
     Гума снял сапоги и куртку. Она сказала:
     - Все сдается мне, что не за этим вы все пришли сегодня.
     - Да нет. За этим самым.
     Свеча освещала комнату.  Она  объяснила,  что  лампа  перегорела,
"здесь  в  Кашоэйре  так  плохо  с  электричеством,  знаешь?.."  Гума,
растянувшись на постели,  смотрел на лежащую рядом  женщину.  Она  так
молода  еще.  А  здесь  скоро  станет  старухой.  Такую же жизнь вела,
наверно, и его мать. Несчастная судьба. Он спросил женщину:
     - Как тебя зовут?
     - Рита. - Она повернулась к нему: - Рита Мария да Энкарнасао.
     - Красивое имя. Но ты ведь не здешняя, верно?
     Рита поморщилась.
     - Видишь  ли...  Я  здесь  потому,  что...  - Она закончила фразу
неопределенным взмахом руки и печальным взглядом.  -  Я  вообще-то  из
столицы штата.
     - Из Баии? Да ну?
     - А что ж тут удивительного...  Или ты подумал, что я деревенская
какая-нибудь?
     - Я подумал только, что ты слишком молода для такой жизни...
     - Горе веку не разбирает.
     - А сколько тебе лет-то?
     Тень от горящей  свечи  чертила  причудливые  зигзаги  по  стенам
комнаты с глинобитным полом. Женщина вытянулась на постели и взглянула
на Гуму:
     - Шестнадцать. А зачем тебе, извини за вопрос?
     - Ты еще очень молода,  а уже ведешь такую жизнь.  Слушай: я знал
одну женщину (он думал о матери), она очень быстро состарилась от этой
жизни.
     - Ты что, пришел мне проповедь читать? Ты кто: моряк или поп?
     Гума улыбнулся:
     - Нет, я так... пожалел просто.
     Женщина села на кровати. Руки ее дрожали.
     - Не нуждаюсь в твоей жалости. Зачем ты пришел? Что тебе нужно?
     И (кто  знает  почему)  вдруг  закрылась  простыней  от  внезапно
нахлынувшего  стыда.  Гуме  было  грустно,  и ее слова не казались ему
обидными.  Он находил ее красивой,  ей было всего  только  шестнадцать
лет,  и он думал,  что вот,  верно, и мать была когда-то такой же. Ему
было жаль ее,  и от ее  жестких  слов  становилось  еще  грустнее.  Он
положил  ру