аплакала,  и  Педро стало жаль ее. Но  жалость в  нем боролась  с
вожделением, и, щекоча ее ухо губами, он шепнул:
     -- Я потихоньку...
     -- Нет! Нет!
     -- Уйдешь, какой пришла, обещаю!
     -- Нет! Будет больно, я боюсь!
     Но он все ласкал ее, и щекочущая волна мурашками поползла по спине. Она
поняла, что если  и на это не согласится,  он овладеет ею  по-настоящему,  и
прощай тогда девичество...
     Потом, когда Педро снова потянулся к ней, она, как  ужаленная, вскочила
на ноги:
     -- Тебе мало, подлец? Доконать меня хочешь?
     И  зарыдала в голос, и воздела  руки  к  небу, точно  и впрямь лишилась
рассудка: ничем, кроме  крика,  слез  и  брани, не могла  она защититься  от
Педро.  Но  лучше  всего  защитили ее полные  ужаса  глаза,  глаза  зверька,
которому не отбиться  от хищника покрупнее. Желание  в нем угасло, а  тоска,
снедавшая его весь вечер, вернулась, и потому он спросил:
     -- Если отпущу, придешь завтра?
     -- Приду.
     -- Все будет не взаправду, как сегодня...
     Она  только кивнула  в  ответ. Глаза  у  нее  были  совсем сумасшедшие,
ничего, кроме боли и страха,  она не чувствовала и  хотела только уйти, уйти
отсюда, убежать как можно скорее. Теперь, когда Педро больше не целовал  ее,
не прикасался к  ней,  возбуждение улеглось, она  немного  пришла  в себя  и
думала  лишь  о  том,  что  сумела  не  лишиться  невинности,  и  облегченно
вздохнула, когда Педро сказал:
     --  Ладно, ступай. Но если завтра  не придешь, пеняй на себя. Поймаю --
так дешево не отделаешься.
     Ничего не ответив, она зашагала по песку. Педро не отставал:
     -- Провожу тебя, что ли... Привяжется еще кто-нибудь.
     Он взял ее  за руку. Девушка плакала,  и  всхлипывания ее мучили Педро,
напоминая почему-то все то, что с утра не  давало ему покоя: отца, погибшего
в схватке с полицией, богиню Омолу, предрекавшую час возмездия. Мысленно  он
проклинал эту  встречу  и  шел  все быстрее, торопясь выйти к улице. Девушка
плакала навзрыд, и, разозлившись, он крикнул ей:
     -- Чего ревешь-то? Убыло от тебя?!
     Вместо ответа она только  взглянула ему в лицо, и в глазах ее, хоть она
была еще в его  власти и не оправилась от испуга, Педро прочел  ненависть  и
презрение. Он  опустил голову: исчезла и тяга к ее телу, и злость,  осталась
только  горечь. На  улице  мужской голос напевал самбу. Негритянка  зарыдала
громче.  Педро  отбрасывал  носком  башмака  комочки  песка.  Он  неожиданно
почувствовал себя слабее этой девчонки: рука, которую он сжимал, вдруг точно
свинцом налилась. Он  разжал  пальцы, и  девушка  сейчас же  отдернула руку.
Педро ничего не  сказал. Ему не  хотелось  бы больше  с  ней  встречаться --
никогда  в жизни; не  хотелось бы увидеть сейчас  старого грузчика Жоана  де
Адана,  не  хотелось  идти  в  Гантоис.  Когда  вышли  к  началу  улицы,  он
пробормотал:
     -- Ну, иди, тут уж никто тебя не тронет...
     Она снова метнула на него  ненавидящий  взгляд и вдруг  кинулась бежать
опрометью. Но на углу остановилась, повернулась к Педро (он  все  смотрел ей
вслед) и крикнула так, что он похолодел:
     -- Чума на тебя,  проклятый, война, голод! Пусть покарает тебя Господь!
Будь ты проклят во веки веков! Будь проклят! Проклят!
     В тишине пустынной  улицы голос ее звучал особенно пронзительно, каждое
слово вонзалось в Педро точно пуля.
     Прежде  чем скрыться  за  углом,  негритянка  в  знак полного презрения
плюнула в его сторону и еще раз повторила:
     -- Будь ты проклят!
     Сначала Педро  застыл на месте,  а потом повернулся и помчался в пески,
так, словно ветер подхлестывал его и подгонял, а он пытался убежать от  этих
проклятий. Ему хотелось броситься в  воду, чтобы волны моря  смыли с  него и
это  мерзкое  чувство вины,  и желание отомстить  убийцам отца, и ненависть,
которую испытывал он к сытому богатому городу, раскинувшемуся вдоль бухты, и
отчаяние -- отчаяние бездомного и затравленного ребенка, -- и жалость к этой
гордячке негритянке -- она ведь тоже совсем ребенок...
     "Совсем ребенок, совсем  ребенок", --  свистел в  ушах  ветер,  "совсем
ребенок",  --  подтверждала мелодия  самбы,  "совсем  ребенок",  --  твердил
какой-то внутренний голос.

ПРИКЛЮЧЕНИЯ ОГУНА1
     1 Огун -- бог железа и войн в афро-бразильском культе.

     Однажды ночью,  темной  зимней  ночью,  когда  рыбаки  не  отваживались
выходить в море, когда всерьез  разгневались на людей Иеманжа и Шанго, когда
только вспышки молний освещали затянутое  низкими черными тучами небо, Педро
Пуля,  Безногий  и Большой  Жоан провожали  до  дому  матушку  Анинью, "мать
святого".  Жрица пришла к ним  в пакгауз еще днем, но пока объяснила,  о чем
хочет попросить "капитанов", наступила грозовая, наводящая страх ночь.
     -- Огун прогневался, -- объяснила матушка Анинья.
     Огун-то и привел ее к  "капитанам". Во  время очередной  облавы полиция
нагрянула  на террейро, которое  хоть и не было в  ведении матушки Аниньи