скользнувшего
от  владычества  генерал-адъютанта   и  пользовавшегося  одинакими  с  ними
правами. Дабы хотя на время исправить противоестественное положение сие, он
пригласил  меня идти вместе  с ним  к Соловьевой переправе,  предсказывая и
обещая  мне, если  я не  последую за  ним, несчастные  успехи. Но  я, помня
лесистые места  около Соловьева и быв  убежден в бесполезности сего поиска,
отказался,  представив ему  полученное мною  повеление идти к  Смоленску. К
тому  же, прибавил  я, изнурение  лошадей принуждает  меня дать  отдых моей
партии, по крайней мере  часа на четыре. На сие граф, усмехнувшись, сказал:
"Желаю вам  спокойно отдыхать!" -  и поскакал к  своему отряду, который уже
вытягивался по дороге.

Я расчел  верно. Покушение  графа Орлова-Денисова не  принесло ожидаемой им
пользы, и он принужденным нашелся обратиться к прежнему пути своему. Если б
партия моя  была сильнее, дорого бы он заплатил за  свою усмешку и долго бы
помнил  залет свой  к Соловьеву,  ибо в  продолжение сего времени  я открыл
отряд генерала  Ожеро в  Ляхове и смог  бы сделать один то,  что сделал под
командою графа.  26-го, на марше к Дубовищам,  я приметил, что авангард мой
бросился в  погоню за конными французами.  Вечернее время и туманная погода
не  позволили ясно  рассмотреть числа  неприятеля, почему я,  стянув полки,
велел взять  дротики наперевес и  пошел рысью вслед за  авангардом. Но едва
вступил в  маленькую деревушку,  которой я забыл имя,  как увидел несколько
авангардных  казаков  моих,   ведущих  ко  мне  лейб-жандармов  французских
(Gendarmes   d'elite).   Они  объявили   мне   о  корпусе   Бараге-Дильера,
расположенном между Смоленском и  Ельнею, и требовали свободы, поставляя на
вид, что  дело их не сражаться, а сохранять порядок  в армии. Я отвечал им:
"Вы  вооружены,  вы  французы,  и вы  в  России;  следовательно, молчите  и
повинуйтесь!"

Обезоружа их, я приставил к ним стражу и приказал при первом удобном случае
отослать их в главную квартиру; а так как уже было поздно, то мы расставили
посты и остановились на ночлег.

Спустя   час  времени  соединились   со  мною   Сеславин  и  Фигнер  [41] .

Я уже  давно слышал о варварстве  сего последнего, но не  мог верить, чтобы
оно  простиралось до  убийства врагов  безоружных, особенно в  такое время,
когда  обстоятельства  отечества стали  исправляться  и, казалось,  никакое
низкое  чувство, еще менее  мщение, не  имело места в  сердцах, исполненных
сильнейшею и совершеннейшею радостью!  Но едва он узнал о моих пленных, как
бросился  просить  меня, чтобы  я  позволил  растерзать  их каким-то  новым
казакам его, которые, как  говорил он, еще не натравлены. Не могу выразить,
что почувствовал я при  противуположности слов сих с красивыми чертами лица
Фигнера и  взором его -  добрым и приятным! Но  когда вспомнил превосходные
военные  дарования его,  отважность,  предприимчивость, деятельность  - все
качества, составляющие необыкновенного воина,  - я с сожалением сказал ему:
"Не лишай меня, Александр  Самойлович, заблуждения. Оставь меня думать, что
великодушие есть душа твоих  дарований; без него они - вред, а не польза, а
как русскому,  мне бы хотелось, чтобы у  нас полезных людей было побольше".

Он на  это сказал мне: "Разве ты не расстреливаешь?" -  "Да, - говорил я, -
расстрелял  двух изменников  отечеству,  из коих  один был  грабитель храма
божия". -  "Ты, верно, расстреливал и пленных?"  - "Боже меня сохрани! Хоть
вели  тайно разведать  у казаков  моих". -  "Ну, так  походим вместе,  - он
отвечал  мне, -  тогда ты  покинешь все  предрассудки". -  "Если солдатская
честь и  сострадание к  несчастию - предрассудки, то  их предпочитаю твоему
рассудку!  Послушай,  Александр  Самойлович,  -  продолжал я.  -  Я  прощаю
смертоубийству,  коему причина  -  заблуждение сердца  огненного; возмездие
души,  гордой за  презрение,  оказанное ей  некогда спесивой  ничтожностию;
лишняя  страсть  к  благу   общему,  часто  вредная,  но  очаровательная  в
великодушии своем! И пока  вижу в человеке возвышенность чувств, увлекающих
его на подвиги отважные,  безрассудные и даже бесчеловечные, - я подам руку
сему благородному чудовищу и готов делить с ним мнение людей, хотя бы чести
его приговор  написан был в сердцах  всего человечества! Но презираю убийцу
по расчетам или по врожденной склонности к разрушению".

Мы замолчали.  Однако, опасаясь,  чтобы он не велел  похитить ночью пленных
моих, я,  под предлогом  отдавать приказания партии, вышел  из избы, удвоил
секретно стражу, поручил сохранение их на ответственность урядника, за ними
надзиравшего,   и   отослал   их    рано   поутру   в   главную   квартиру.

Мы часто  говорим о  Фигнере - сем