ехать из села своего и был захвачен во время наводнения края
сего приливом  неприятельской армии,  как его ограбили  и как он  едва спас
последнее  имущество  свое  -  испрошением  себе у   вяземского  коменданта
охранного  листа.  Знав  по опытам,  сколько  охранные  листы бесполезны  к
охранению,  мы любопытствовали  видеть лист  сей, но  как велико  было наше
удивление, когда мы нашли в нем, что г. Маслеников освобождается от всякого
постоя  и реквизиций  в  уважение обязанности,  добровольно принятой  им на
себя, продовольствовать находившиеся  в Вязьме и проходившие чрез город сей
французские войска.  Приметя удивление наше, он  хотя с замешательством, но
спешил уверить нас, что  эта статья поставлена единственно для спасения его
от грабительства и что  он никогда и ничем нс снабжал войска французского в
Вязьме.

Сердца  наши готовы  были извинить  его: хотя  русский, он мог  быть слабее
другого духом,  прилипчивее другого  к интересу и потому  мог ухватиться за
всякий  способ  для сохранения  своей  собственности. Мы  замолчали, а  он,
приглася нас  на мимоходный  завтрак, отправился в село  свое, расстоящее в
трех верстах от деревни, в коей мы ночевали.

На рассвете изба моя  окружилась просителями; более ста пятидесяти крестьян
окрестных  сел пали  к ногам  моим с  просьбою на Масленикова,  говоря: "Ты
увидишь, кормилец, село его, ни один хранц, (то есть франц, или француз) до
него не  дотронулся, потому  что он с  ними же грабил  нас и  посылал все в
Вязьму, -  всех разорил; у нас ни синь-пороха  не осталось по его милости!"
Это нас все взорвало.

Я велел  идти за мною как окружившим избу мою,  так и встретившимся со мною
на дороге просителям.

Приехав в село Масленикова, я поставил их скрытно за церковью и запретил им
подходить  ко  двору  прежде моего  приказания.  Казалось,  мы вступили  на
благословенный остров,  оставшийся от всеобщего  потопления! Село, церковь,
дом,  избы  и крестьяне  -  все было  в  цветущем положении!  Я уверился  в
справедливости доноса и, опасаясь,  чтобы после ухода моего страдальцы сами
собой управы не сделали  и тем не подали пример другим поселянам к мятежу и
безначалию,  что  в  тогдашних  обстоятельствах  было  бы  разрушительно  и
совершенно  пагубно  для России,  я  решился  обречь себя  в преступники  и
принять   ответственность   за  подвиг   беззаконный,  хотя   спасительный!

Между тем товарищи мои  сели за сытный завтрак... Я не ел, молчал и даже не
глядел на все лишние  учтивости хозяина, который, чувствуя вину свою и видя
меня сумрачным и безмолвным,  усугублял их более и более. После завтрака он
показал  нам  одну  горницу,  нарочно,  как кажется,  для  оправдания  себя
приготовленную:  в  ней  все  мебели были  изломаны,  обои  оборваны и  пух
разбросан  по полу.  "Вот,  - говорил  он, -  вот  что эти  злодеи французы
наделали!"

Я, продолжая  молчание, подал потаенно от  него знак вестовому моему, чтобы
позвал просителей, и вышел  на улицу будто бы садиться на конь и продолжать
путь мой. Когда на улице показалась толпа просителей, я, будто не зная, что
они  за  люди,  спросил:  "Кто  они  такие?" Они  отвечали,  что  окрестные
крестьяне,  и  стали жаловаться  на  Масленикова, который  уверял, что  они
изменники и бунтовщики, но  бледнел и трепетал. "Глас божий - глас народа!"
-  отвечал я  ему и немедленно  велел казакам  разложить его и  дать двести
ударов нагайками.

По  окончании  экзекуции  я  спросил крестьян,  довольны  ли  они? И  когда
передний из них начал требовать возвращения похищенного, то, чтобы прервать
все  претензии разом,  я  его взял  за  бороду и,  ударив нагайкою,  сказал
сердито  и  грозно:  "Врешь!  Этого быть  не  может.  Вы  знаете сами,  что
похищенное  все  уже израсходовано  французами,  -  где его  взять? Мы  все
потерпели от нашествия врагов,  но что бог взял, то бог и даст. Ступайте по
домам, будьте  довольны, что разоритель ваш  наказан, как никогда помещиков
не наказывали, и чтобы  я ни жалоб и ни шуму ни от одного из вас не слыхал.
Ступайте!"

После  сего сел  на  конь и  уехал. Теперь  обратимся к  военным действиям.
Размещение отдельных  отрядов около  24-го и 25-го  числ, то есть  во время
нахождения главной квартиры французской армии в Дорогобуже, было следующее:

Князь Яшвиль,  командовавший отрядом калужского ополчения,  встретя в Ельне
дивизию   Бараге-Дильера,   находился  на   обратном   марше  в   Рославль.
Генерал-лейтенант Шепелев  с калужским ополчением, шестью  орудиями и тремя
казачьими полками - в Рославле.

Отряд графа Орлова-Денисова был  на марше от Вязьмы чрез Колпитку и Волочок
к Соловьевой  переправе. Партия моя -  вслед за оной на  марше из Гаврюкова
чрез Богородицкое и Дубовище к Смоленску.

Отряд графа Ожаровского от Юхнова и Знаменского - на марше чрез Балтутино в
Вердебяки. Партии  Фигнера и  Сеславина - от  Вязьмы к Смоленску,  вслед за
моею  партией,  но ближе  к  главным колоннам  неприятельской армии.  Отряд
атамана  Платова   -  вслед  за  арьергардом   неприятеля,  около  Семлева.

Отряд  генерала Кутузова [41] -  между Гжатью  и Сычевкой, в  направлении к
Николе-Погорелову  и  к  Духовщине.  По тому  же  направлению,  но ближе  к
неприятелю, - партия Ефимова.

Пока покушался я занять  большую дорогу у села Рыбков и производил поиск на
Славково,  граф  Орлов-Денисов  опередил  меня,  так  что  едва  усиленными
переходами я  мог достичь  его 25-го числа  в селе Богородицком и  то уже в
минуту выступления его к  Соловьевой переправе. Оставя мою партию на марше,
я явился к графу с рапортом. Он меня принял хотя и ласково, но при всем том
весьма приметно было, сколь  тревожил его вид подполковника,