вая кость, которую мясник бесплатно подсовывает в корзинку, 
когда он доволен покупателем. Такого рода прекрасная мозговая кость зовется на 
языке французской кухни la rejouissa се1, и на ней готовят совершенно 
замечательные бульоны, чрезвычайно крепительные и усладительные
     бедного истощенного больного. То, что я не отказало от такого рода 
rejouissance, но, напротив, с приятностью воспринял ее душою, одобрит всякий не 
лишенный чувства человек.
     Я говорил о боге пантеистов, но не могу при этом заметить, что он, в 
сущности, вовсе не бог, да и, бственно говоря, пантеисты -- не что иное, как 
стыдливые атеисты; они страшатся не столько самого предмета, сколько тени, 
которую он отбрасывает на стену или его имени. В Германии во времена 
реставрации большинство разыгрывало такую же пятнадцатилетнюю комедию с 
господом богом, какую здесь, во Франи разыгрывали с королевской властью 
конституционные роялисты, бывшие по большей части в глубине души 
республиканцами. После Июльской революции маски был сброшены и по ту и по 
другую сторону Рейна. С тех пор, в особенности же после падения Луи-Филиппа, 
лучше монарха, когда бы то ни было носившего конститу-
     ----------------------
     1 Кости, которые мясник дает в придачу к отвешенному мясу (фр.)

     ционный терновый венец, здесь, во Франции, сложился взгляд, согласно 
которому только две формы правления, абсолютная монархия и республика, могут 
выдержать критику разума или опыта, и необходимо выбрать одну из двух, 
промежуточные же смеси ложны, неосновательны и пагубны. Точно таким же образом 
в Германии всплыло убеждение в том, что необходимо сделать выбор между религией 
и философией, между откровением, ниспосланным догматами веры, и последними 
выводами мышления, между абсолютным библейским богом и атеизмом.
     Чем мужественнее умы, тем легче становятся они жертвою подобных дилемм. 
Что касается меня, я не могу похвастаться особенным прогрессом в политике; я 
оставался при тех же демократических принципах, которым моя юность поклялась в 
верности и во имя которых я с тех пор пылал все горячее. В теологии, наоборот, 
мне приходится каяться в регрессе, причем возвратился я, как уже заявлено выше, 
к старому суеверию, к личному богу. Этого никак нельзя затушевать, что пытались 
сделать иные просвещенные и доброжелательные друзья. Однако же я должен 
категорически опровергнуть слух, будто мое отступление привело меня к порогу 
той или иной церкви или даже в самое ее лоно. Нет, мои религиозные убеждения и 
взгляды по-прежнему свободны от всякой церковности; никаким колокольным звоном 
я не соблазнился, и ни одна алтарная свеча не ослепила меня. Я никогда не играл 
в ту или иную символику и не вполне отрекся от моего разума. Я никого не предал,
 даже своих языческих богов, от которых я, правда, отвернулся, однако 
расставшись с ними дружески и любовно. Это было в мае 1848 года, в день, когда 
я в последний раз вышел из дому и простился с милыми кумирами, которым 
поклонялся во время моего счастья. Лишь с трудом удалось мне доплестись до 
Лувра, я чуть не упал от слабости, войдя в благородный зал, где стоит на своем 
постаменте вечно благословенная богиня красоты, наша матерь божья из Милоса. Я 
долго лежал у ее ног и плакал так горестно, что слезами моими тронулся бы даже 
камень. И богиня глядела на меня с высоты сочувствен-110, мо так безнадежно, 
как будто хотела сказать: "Разве Ть1 не видишь, что у меня нет рук и я не могу 
тебе Помочь?!"

     Я не стану продолжать, ибо впадаю в плаксивый тон, который, пожалуй, может 
стать еще более плаксивым, когда я подумаю о том, что должен ныне расстаться с 
тобою, дорогой читатель... Нечто вроде умиления овладевает мною при этой мысли, 
ибо расстаюсь я с тобою неохотно. Автор привыкает в конце концов к своей 
публике, точно она разумное существо. Да и ты как будто огорчен тем, что я 
должен проститься с тобою: ты растроган, мой дорогой читатель, и драгоценные 
перлы катятся из твоих слезных мешочков. Но успокойся, мы свидимся в лучшем 
мире, где я к тому же рассчитываю написать для тебя книги получше. Я исхожу из 
предположения, что там поправится и мое здоровье и что Свединборг не налгал мне.
 Ведь он с большою самоувереностью рассказывает, будто в ином мире мы будем 
спокойно продолжать наши старые занятия, точь-в-точь так же, как предавались им 
в этом мире, будто сохраним
     там в неприкосновенности свою индивидуальность и будто смерть не вызовет 
особых пертурбаций в нашем органическом развитии. Сведенборг честен до мозга 
стей, и достойны доверия его показания об ином мире, где он самолично 
встречался с персонами, игравшими
     значительную роль на нашей земле. Большинство из них, говорит он, ничуть 
не изменились и занимаются теми же делами, которыми занимались в раньше; они 
исполнены постоянства, одряхлели, впали в старомодность, что иногда бывало 
очень комично. Так, например, драгоценный наш доктор Мартин Лютер застрял на 
своем учении о благодати и в защиту его ежедневно в течении трехсот лет 
переписывает одни и те же заплесневелые аргументы -- совсем как покойный барон 
Экштейн, которы