Еврейскому народу
-----------------

     Еврейская раса, ты -- море печали,
     Еврейская раса, ты -- тело скорбей,
     Небес и земли твои слезы длинней,
     Как сельва, страданья твои вырастали.

     Прилечь тебе так и не дали в тени,
     Не дали сменить, чтобы зажили раны,
     Повязку, и цвет ее жгуче-багряный
     Пылает, как роза, и ночи и дни.

     Мир дремлет, но слышит он плач твой старинный
     Как нити дождя, ему слезы милы.
     Смотрю: глубоки, как разрезы пилы,
     Твои, столь любимые мною, морщины.

     Скажи, что кошмарней еврейского сна?
     Лишь слово молитвы дано: miserere.
     И все-таки люльку качает жена,
     А муж собирает зерно без потери.

     Еврейская раса, ты мощь сохраняешь
     И голос, чтоб нежно воспеть свой очаг,
     Язык твой истерзан и ужас в очах,
     Но ты Песню Песней слагать продолжаешь.

     Живет в твоей женщине сердце Марии,
     Являешь ты профиль Христа среди нас.
     Услышал Сион Его речи благие,
     Но тщетно Он звал тебя в горестный час.

     Пугливой толпой от Него отступилась,
     Ты блага в Его не услышала Слове,
     Тогда-то коса Магдалины сгодилась,
     Спасителя ноги отерла от крови.

     Еврейская раса, ты -- море печали,
     Еврейская раса, ты -- тело скорбей,
     Небес и земли твои слезы древней,
     Как сельва, страданья твои вырастали.

* * *

Безмолвная любовь
-----------------

     Ненавидеть бы тебя, подобно зверю,
     чтобы ненависть в лицо швырнуть при встрече!
     Но люблю я и любовь свою не вверю
     ненадежной человечьей темной речи.

     Ты хотел бы, чтоб признанье стало стоном,
     чтобы пламени и бездны клокотанье,
     а оно своим теченьем потаенным
     выжгло русло -- и ни сердца, ни гортани.

     Я -- молчание соленого лимана,
     а кажусь фонтанной струйкой безголосой.
     Немота моя страшна и окаянна,
     но всесильней безъязыкой и курносой!


* * *

Грустный Бог
------------

     Под ветхий шорох осени-калеки,
     где дряхлость рощ прикрыта желтизною,
     я подымаю горестные веки,
     и мой Господь встает перед мною.

     Глухих часов медлительные слезы,
     кармин листвы и золото заката.
     Осенний Бог забыл псалмы и грозы,
     в его глазах смятенье и утрата.

     И мнится мне, что Тот, в огне и громе,
     воспетый слепо, с опьяненьем страсти,
     едва ли есть; да есть ли кто-то