нно, благодаря оживленным 
торговым сношениям с другими провинциями и с Римом. Таким образом, культура 
романизированных провинций была всегда смешанной. Наконец, и сама якобы римская 
культура так или иначе насаждавшаяся во всех этих областях во времена Империи, 
представляла из себя довольно пеструю смесь разнородных элементов самых 
разнородных культур грекоримского мира. В результате получилось не приобщение 
разных народов к культуре, созданной одним народом, а эклектизм, синтез 
нескольких культур. Что местные национальные культуры при этом продолжали 
существовать и развиваться в народных массах, показывает эпоха конца римского 
владычества, когда эти народные культуры всплыли на поверхность, освобожденные 
из под нивелирующего влияния столицы, и дали начало культурам народов 
средневековья. 

Эти примеры показывают, что с приобщением к чужой культуре не надо отожествлять 
смешение культур. Как общее правило, надо сказать, что при отсутствии 
антропологического смешения возможно именно лишь смешение культур. Приобщение, 
наоборот, возможно лишь при антропологическом смешении. Таковы, напр. 
приобщение манжуров к культуре Китая, гиксов - к культуре Египта, варягов и 
тюрко-болгар - к культуре славян и т.д., далее - приобщение пруссов, полабов и 
лужичан (в этом последнем случае пока еще не полное) к культуре немцев. 

Таким образом, и на второй из поставленных выше вопросов, - на вопрос: 
"возможно ли полное приобщение целого народа к культуре, созданной другим 
народом, без антропологического смешения обоих народов?- - приходится тоже 
ответить отрицательно. 

I V
Третий вопрос гласит: "является ли приобщение к европейской культуре (поскольку 
такое приобщение возможно) благом или злом?". Вопрос этот требует более точного 
ограничения в связи с полученными уже ответами на два первых вопроса. Теперь мы 
уже знаем, что, 
во-первых, романогерманская культура объективно ничем не выше и не совершеннее 
всякой другой культуры, и что, 
во-вторых, полное приобщение к культуре, созданной другим народом, возможно 
лишь при условии антропологического смешения с этим народом. 
Отсюда, как будто, следует, что вопрос наш касается только тех народов, которые 
антропологически смешались с романогерманцами. Однако, при более внимательном 
размышлении оказывается, что по отношению к таким народам вопрос наш совершенно 
бессмыслен. В самом деле: ведь, с момента антропологического смешения, народ, о 
котором идет речь, перестает быть вполне не-романогерманским. Романогерманская 
культура для него становится до некоторой степени родной, столь же родной, как 
и культура того народа, который смешался с романогерманцами. Ему надо выбирать 
между этими двумя одинаково для него родными культурами. Мы знаем, что 
романогерманская культура ничем не лучше всякой другой, но, в сущности, она и 
ничем не хуже других. Значит, для народа, о котором идет речь, в общем, 
безразлично, принять ее или нет. Правда, приняв ее, он все же будет отличаться 
от чистых романогерманцев по своей наследственности. Но и приняв другую 
культуру, он тоже будет иметь наследственность, не вполне этой культуре 
соответствующую, т.к. в его жилах течет отчасти и романогерманская кровь. Таким 
образом, по отношению к народам, антропологически смешавшимся с 
романогерманцами, вопрос о желательности или нежелательности европеизации 
теряет всю свою остроту и весь свой смысл. Что касается до всякого другого 
народа, антропологически не смешавшегося с романогерманцами, то из предыдущего 
ясно, что такой народ не может вполне европеизироваться, т.е. вполне 
приобщиться к романогерманской культуре. 

Однако, мы знаем и то, что, несмотря на эту невозможность, многие из таких 
народов все-таки всеми силами стремятся к такому приобщению, стараются 
европеизироваться. Вот к таким-то народам и относится наш вопрос: мы должны 
выяснить те последствия, которые вытекают из этого стремления к европеизации, и 
определить, являются ли эти последствия благодетельными или желательными с 
точки зрения данного народа. 

Выше, доказывая невозможность полного приобщения целого народа к культуре, 
созданной другим народом, мы попытались, между прочим, в общих чертах 
обрисовать форму развития культуры у предполагаемого народа А, 
позаимствовавшего культуру у народа В. Теперь мы должны вместо В подставить 
романогерманцев, а вместо А - европеизируемый не-романогерманский народ и 
отметить те специальные особенности, которые явятся следствием такой постановки.
 Наиболее существенные особенности вносятся тою чертой романогерманцев и их 
культуры, которую мы охарактеризовали, как эгоцентризм. Романогерманец считает 
высшим самого себя и все, что тождественно с ним, низшим - все, что отличается 
от него. 

В области культуры он признает ценным лишь то, что составляет элемент его 
собственной современной культуры или может составлять ее элемент; все остальное 
в глазах романогерманца не имеет ценности или оценивается по степени близости, 
сходства с соответствующими элементами его собственной культуры. 
Европеизированный или стремящийся к европеизации народ заражается этой чертой 
романогерманской психики, но, не сознавая ее истинной эгоцентрической подкладки,
 не ставит себя на место европейца, а, наоборот, оценивает все, в том числе и 
самого себя, свой народ и свою культуру, именно с точки зрения романогерманца. 
В этом и состоит особенность частного случая европеизации по сравнению с общим 
случаем заимствования народом А культуры у