всячина.
     Толпа  --  это  всякая  всячина:  в  ней все перемешано, и
святой, и негодяй, и барин, и еврей, и  всякий  скот  из  Ноева
ковчега.
     Добрые  нравы! Все у нас лживо и гнило. Никто уже не умеет
благоговеть:  этого  именно   мы   все   избегаем.   Это
заискивающие, назойливые собаки, они золотят пальмовые листья.
     Отвращение   душит   меня,  что  мы,  короли,  сами  стали
поддельными, что мы обвешаны и переодеты в старый,  пожелтевший
прадедовский  блеск,  что мы лишь показные медали для глупцов и
пройдох и для всех тех, кто ведет сегодня торговлю с властью!
     Мы не первые -- надо, чтобы мы казались первыми: мы
устали и пресытились наконец этим обманом.
     От отребья отстранились мы,  от  всех  этих  горлодеров  и
пишущих   навозных   мух,   от  смрада  торгашей,  от  судороги
честолюбий и от зловонного дыхания: тьфу, жить среди отребья,
     -- тьфу, среди отребья казаться первыми!  Ах,  отвращение!
отвращение! отвращение! Какое значение имеем еще мы, короли!"
     "Твоя  старая  болезнь  возвращается к тебе, -- сказал тут
король слева, -- отвращение возвращается  к  тебе,  мой  бедный
брат. Но ты ведь знаешь, кто-то подслушивает нас".
     И  тотчас же вышел Заратустра из убежища своего, откуда он
с напряженным вниманием слушал эти речи, подошел  к  королям  и
начал так:
     "Кто  Вас  слушает,  и  слушает  охотно,  Вы,  короли, тот
называется Заратустра.
     Я -- Заратустра, который однажды сказал: "Что толку еще  в
королях!" Простите, я обрадовался, когда Вы сказали друг другу:
"Что нам до королей!"
     Но здесь мое царство и мое господство -- чего могли
бы Вы   искать   в   моем  царстве?  Но,  быть  может,  дорогою
нашли Вы то, чего я ищу: высшего человека".
     Когда короли услыхали это, они  ударили  себя  в  грудь  и
сказали в один голос: "Мы узнаны!
     Мечом  этого  слова  рассекаешь  ты  густейший мрак нашего
сердца. Ты  открыл  нашу  скорбь,  ибо  --  видишь  ли!  --  мы
пустились в путь, чтобы найти высшего человека, --
     --  человека,  который  выше нас, -- хотя мы и короли. Ему
ведем мы этого осла. Ибо высший человек должен быть на земле  и
высшим повелителем.
     Нет  более тяжкого несчастья во всех человеческих судьбах,
как если сильные мира не суть также и первые  люди.  Тогда  все
становится лживым, кривым и чудовищным.
     И  когда  они  бывают даже последними и более скотами, чем
людьми, -- тогда поднимается и  поднимается  толпа  в  цене,  и
наконец   говорит  даже  добродетель  толпы:  "смотри,  лишь  я
добродетель!"" --
     "Что слышал я только что? -- отвечал Заратустра. --  Какая
мудрость  у  королей! Я восхищен, и поистине, мне очень хочется
облечь это в рифмы:
     -- то будут, быть может, рифмы, которые едва  ли  придутся
по  ушам  каждого.  Я  разучился давно уже обращать внимание на
длинные уши. Ну что ж! Вперед!
     (Но тут случилось, что  и  осел  также  заговорил:  но  он
сказал отчетливо и со злым умыслом И-А.)
     Однажды -- в первый год по Рождестве Христа --
     Сивилла пьяная (не от вина) сказала:
     "О, горе, горе, как все низко пало!
     Какая всюду нищета!
     Стал Рим большим публичным домом,
     Пал Цезарь до скота, еврей стал -- Богом!"

     2

     Короли  наслаждались  этими  рифмами Заратустры; но король
справа сказал: "О Заратустра, как хорошо сделали мы, что пришли
повидать тебя!
     Ибо враги твои показывали нам образ твой в своем  зеркале:
там  являлся ты в гримасе демона с язвительной улыбкой его; так
что мы боялись тебя.
     Но разве это помогло!  Ты  продолжал  проникать  в  уши  и
сердца  наши  своими изречениями. Тогда сказали мы наконец: что
нам до того, как он выглядит!
     Мы должны его слышать, его, который  учит:  "любите
мир  как  средство  к  новым войнам, и короткий мир больше, чем
долгий!"
     Никто не произносил  еще  таких  воинственных  слов:  "Что
хорошо? Хорошо быть храбрым. Благо войны освящает всякую цель".
     О  Заратустра,  кровь  наших  отцов заволновалась при этих
словах в нашем теле: это была как бы речь весны к старым бочкам