-- ни хороший, ни дурной, но мой вкус,  которого  я
не стыжусь и не прячу.
     "Это  --  теперь мой путь, -- а где же ваш?" -- так
отвечал я тем, кто спрашивал меня  о  "пути".  Ибо  пути
вообще не существует!
     Так говорил Заратустра.

     О старых и новых скрижалях

     1

     --  Здесь  сижу  я  и  жду;  все старые, разбитые скрижали
вокруг меня, а также новые,  наполовину  исписанные.  Когда  же
настанет мой час?
     --  час  моего  нисхождения,  захождения: ибо еще один раз
хочу я пойти к людям.
     Его жду я теперь: ибо  сперва  должны  мне  предшествовать
знамения,  что  мой час настал, -- именно, смеющийся лев
со стаей голубей.
     А пока говорю я сам с собою, как тот, у кого  есть  время.
Никто   не   рассказывает  мне  ничего  нового,  --  поэтому  я
рассказываю себе о самом себе. --

     2

     -- Когда я пришел к людям, я нашел их застывшими в  старом
самомнении:  всем  им мнилось, что они давно уже знают, что для
человека добро и что для него зло.
     Старой  утомительной  вещью  мнилась  им  всякая  речь   о
добродетели,  и, кто хотел спокойно спать, тот перед отходом ко
сну говорил еще о "добре" и "зле".
     Эту сонливость встряхнул я, когда стал учить: никто  не
знает  еще,  что  добро  и  что зло, -- если сам он не есть
созидающий!
     -- Но созидающий -- это тот, кто создает цель для человека
и дает земле ее смысл и ее будущее: он  впервые  создает
добро и зло для всех вещей.
     И  я  велел  им  опрокинуть  старые  кафедры и все, на чем
только восседало это старое самомнение; я велел им смеяться над
их великими учителями добродетели, над их  святыми  и  поэтами,
над их избавителями мира.
     Над  их мрачными мудрецами велел я смеяться им и над теми,
кто когда-либо, как  черное  пугало,  предостерегая,  сидел  на
дереве жизни.
     На  краю их большой улицы гробниц сидел я вместе с падалью
и ястребами -- и я  смеялся  над  всем  прошлым  их  и  гнилым,
развалившимся блеском его.
     Поистине, подобно проповедникам покаяния и безумцам, изрек
я свой  гнев на все их великое и малое -- что все лучшее их так
ничтожно, что все худшее их так ничтожно! -- так смеялся я.
     Мое стремление к мудрости так кричало и смеялось  во  мне,
поистине,  она  рождена  на  горах,  моя дикая мудрость! -- моя
великая, шумящая крыльями тоска.
     И часто уносило оно меня вдаль,  в  высоту,  среди  смеха;
тогда  летел я, содрогаясь, как стрела, чрез опьяненный солнцем
восторг:
     -- туда, в далекое будущее, которого не видала еще ни одна
мечта, на юг более жаркий, чем  когда-либо  мечтали  художники:
туда, где боги, танцуя, стыдятся всяких одежд, --
     --  так говорю я в символах и, подобно поэтам, запинаюсь и
бормочу: и поистине, я стыжусь, что еще должен быть поэтом! --
     Туда, где  всякое  становление  мнилось  мне  божественной
пляской   и   шалостью,   а   мир  --  выпущенным  на  свободу,
невзнузданным, убегающим обратно к самому себе, --
     -- как вечное бегство многих богов от себя самих  и  опять
новое  искание  себя,  как  блаженное  противоречие себе, новое
внимание к себе и возвращение к себе многих богов. --
     Где всякое  время  мнилось  мне  блаженной  насмешкой  над
мгновениями,  где  необходимостью  была  сама свобода, блаженно
игравшая с жалом свободы. --
     Где снова нашел я своего старого демона и заклятого врага,
духа тяжести,  и  все,   что   создал   он:   насилие,   устав,
необходимость, следствие, цель, волю, добро и зло. --
     Разве  не  должны  существовать  вещи, над которыми
можно было бы танцевать? Разве из-за того, что  есть  легкое  и
самое  легкое,  --  не  должны  существовать  кроты  и  тяжелые
карлики?

     3