Ты, снежнобородое молчаливое зимнее небо, ты, круглоглазая
лунь надо мною! О ты, небесный символ моей души и ее радости!
     И разве не должен  я  прятаться,  как  проглотивший
золото, -- чтобы не распластали мою душу?
     Разве  не  должен я пользоваться ходулями, чтобы не
заметили моих длинных  ног,  --  все  эти  завистники  и
ненавистники, окружающие меня?
     Эти    удушливые,    тепличные,   изношенные,   отцветшие,
истосковавшиеся души -- как могла бы их зависть  вынести
мое счастье!
     Поэтому  я показываю им только зиму и лед на моих вершинах
-- и не показываю, что моя  гора  окружена  также  всеми
солнечными поясами!
     Они  слышат  только свист моих зимних бурь -- и не слышат,
что ношусь я и по теплым морям, как тоскующие, тяжелые, горячие
южные ветры.
     Они сожалеют также о моих нечаянностях и  случайностях  --
но  мое  слово гласит: "Предоставьте случаю идти ко мне:
невинен он, как малое дитя!"
     Как могли бы они вынести мое счастье, если бы я  не
наложил  несчастий,  зимней  стужи,  шапок  из белого медведя и
покровов из снежного неба на мое счастье!
     -- если бы сам я не питал жалости к их состраданию:
к состраданию этих завистников и ненавистников!
     Если бы сам я не вздыхал и не дрожал пред ними от холода и
не одевался терпеливо, как в шубу, в сострадание их!
     В том мудрая блажь  и  благостыня  моей  души,  что  не
прячет  она своей зимы и своих морозных бурь, она не прячет
также и своего озноба.
     Для одного одиночество есть бегство больного; для  другого
одиночество есть бегство от больных.
     Пусть  слышат  они, как дрожу и вздыхаю я от зимней
стужи, все эти бедные, завистливые негодники, окружающие  меня!
Несмотря  на  эти  вздохи  и  дрожь,  все-таки  бежал  я  из их
натопленных комнат.
     Пусть они жалеют меня и вздыхают вместе  со  мною  о  моем
ознобе:  "от  льда  познания  он  замерзнет еще!" -- так
жалуются они.
     А я тем временем бегаю всюду с теплыми ногами на моей горе
Елеонской; в освещенном солнцем уголку моей горы Елеонской  пою
и смеюсь я над всяким состраданием. --
     Так пел Заратустра.

     О прохождении мимо

     Так,   медленно  проходя  среди  многих  народов  и  через
различные города, вернулся Заратустра  окольным  путем  в  свои
горы  и  свою  пещеру.  И  вот, подошел он неожиданно к воротам
большого  города;   но   здесь   бросился   к   нему   с
распростертыми  руками  беснующийся шут и преградил ему дорогу.
Это был  тот  самый  шут,  которого  народ  называл  "обезьяной
Заратустры":  ибо  он  кое-что перенял из манеры его говорить и
охотно черпал из сокровищницы его мудрости. И шут так говорил к
Заратустре:
     "О Заратустра, здесь  большой  город;  тебе  здесь  нечего
искать, а потерять ты можешь все.
     К чему захотел ты вязнуть в этой грязи? Пожалей свои ноги!
Плюнь лучше на городские ворота и -- вернись назад!
     Здесь  ад  для  мыслей  отшельника:  здесь  великие  мысли
кипятятся заживо и развариваются на маленькие.
     Здесь разлагаются все великие чувства: здесь может  только
громыхать погремушка костлявых убогих чувств!
     Разве ты не слышишь запаха бойни и харчевни духа? Разве не
стоит над этим городом смрад от зарезанного духа?
     Разве  не видишь ты, что души висят здесь, точно обвисшие,
грязные лохмотья? -- И они делают еще газеты из этих лохмотьев!
     Разве не слышишь ты, что  дух  превратился  здесь  в  игру
слов?  Отвратительные слова-помои извергает он! -- И они делают
еще газеты из этих слов-помоев!
     Они гонят друг друга и не знают куда? Они  распаляют  друг
друга  и  не  знают зачем? Они бряцают своей жестью, они звенят
своим золотом.
     Они холодны и ищут себе тепла в спиртном; они  разгорячены
и  ищут  прохлады  у  замерзших  умов;  все они хилы и одержимы
общественным мнением.
     Все похоти и пороки здесь у себя дома; но существуют здесь
также и  добродетельные,  существует  здесь  много  услужливой,
служащей добродетели:
     Много  услужливой  добродетели  с  пальцами-писаками  и  с
твердым  седалищем  и  ожидалищем;  она  благословлена  мелкими