И скоро будут они  стоять,  подобно  сухой  степной
траве,  и  поистине, усталые от себя самих, -- и томимые скорее
жаждой огня, чем воды!
     О благословенный час молнии! О тайна перед полуднем! --  в
блуждающие  огни  некогда  превращу  я  их  и в провозвестников
огненными языками:
     -- возвещать  будут  они  некогда  огненными  языками:  он
приближается, он близок, великий полдень! --

     Так говорил Заратустра.

     На горе Елеонской

     Зима,  злая гостья, сидит у меня в доме; посинели мои руки
от ее дружеских рукопожатий.
     Я уважаю ее, эту злую гостью, но охотно оставляю ее сидеть
одну. Охотно убегаю я от нее; и если бежишь хорошо, то и
убегаешь от нее!
     С теплыми ногами, с  теплыми  мыслями  бегу  я  туда,  где
стихает  ветер,  --  в  освещенный  солнцем  уголок  моей  горы
Елеонской.
     Так смеюсь я над моей суровою гостьей и благодарен ей  еще
за  то,  что  она  ловит у меня в доме мух и заставляет стихать
разный мелкий шум.
     Ибо она не любит, когда поет комар или даже целых два; она
делает улицу пустынной, так что лунный  свет  боится  проникать
туда ночью.
     Она  суровая  гостья,  -- но я чту ее и не молюсь, подобно
неженкам, пузатому идолу огня.
     Лучше немного пощелкать зубами, чем  молиться  идолам!  --
так  хочет  род  мой.  И  особенно ненавижу я всех идолов огня,
пылких, дымящихся и удушливых.
     Кого я люблю, того люблю я больше зимою, чем летом;  лучше
и смелее смеюсь я над моими врагами, с тех пор как зима сидит у
меня в доме.
     Поистине,  смело  даже  тогда,  когда  я заползаю в
постель: тогда смеется и шалит мое  укрывшееся  счастье  и  мои
обманчивые сны начинают смеяться.
     Разве  я  --  ползаю?  Никогда  в  жизни не ползал я перед
сильными; и если лгал я когда-нибудь, то лгал из любви. Поэтому
весел я и на зимней постели.
     Скромная постель греет меня больше, чем роскошная,  ибо  я
ревнив к своей бедности. А зимою она больше всего верна мне.
     Злобою  начинаю я каждый день, я смеюсь над зимою холодной
ванною -- за это ворчит на меня моя строгая гостья.
     Также люблю я ее щекотать маленькой  восковой  свечкой  --
чтобы она наконец выпустила небо из пепельно-серых сумерек.
     Особенно  злым бываю я утром -- в ранний час, когда звенит
ведро у колодца и  раздается  на  серых  улицах  теплое  ржание
лошадей:
     С  нетерпением  жду  я,  чтобы  взошло наконец ясное небо,
зимнее снежнобородое небо, старик, белый как лунь, --
     -- молчаливое зимнее небо, часто умалчивающее даже о своем
солнце!
     Не у него ли научился я долгому,  светлому  молчанию?  Или
оно научилось ему у меня? Или каждый из нас сам изобрел его?
     Тысячекратно происхождение всех хороших вещей: все хорошие
веселые вещи прыгают от радости в бытие -- как могли бы они это
сделать -- только один раз!
     Хорошая,  веселая  вещь  также  долгое  молчание, и хорошо
также смотреть, подобно  зимнему  небу,  с  ясным  круглоглазым
лицом:
     --  скрывать, подобно ему, свое солнце и свою непреклонную
волю-солнце; поистине, хорошо изучил я это  искусство  и
это зимнее веселье!
     Моя  самая  любимая  злоба  и  искусство  в том, чтобы мое
молчание научилось не выдавать себя молчанием.
     Гремя словами и игральными  костями,  дурачу  я  тех,  кто
торжественно ждет, -- от всех этих строгих надсмотрщиков должна
ускользнуть моя воля и цель.
     Чтобы никто не мог видеть основы и последней воли моей, --
для этого изобрел я долгое светлое молчание.
     Многих  умных  встречал  я:  они закрывали покрывалом свое
лицо и мутили свою воду, чтобы никто не мог насквозь видеть их.
     Но  именно  к  ним  обращались  более   умные   из   среды
недоверчивых  и  грызущих  орехи:  именно у них вылавливали они
наиболее припрятанную рыбу их!
     Но умы светлые, смелые  и  прозрачные  --  они,  по-моему,
наиболее  умные  из  всех молчаливых: так глубока основа
их, что даже самая прозрачная вода -- не выдает ее.