надгрудными звездами и набитыми трухой, плоскозадыми дочерьми.
     Существует здесь также много благочестия, много лизоблюдов
и льстивых ублюдков перед богом воинств.
     Ибо  "сверху"  сыплются  звезды и милостивые плевки; вверх
тянется каждая беззвездная грудь.
     У месяца есть свой двор и при дворе -- свои  придурки;  но
на  все,  что  исходит  от двора, молится нищая братия и всякая
услужливая нищенская добродетель.
     "Я служу, ты служишь, мы служим" -- так молится властелину
всякая  услужливая  добродетель:   чтобы   заслуженная   звезда
прицепилась наконец ко впалой груди!
     Но месяц вращается еще вокруг всего земного: так вращается
и властелин вокруг самого-что-ни-на-есть земного, -- а это есть
золото торгашей.
     Бог   воинств  не  есть  бог  золотых  слитков;  властелин
предполагает, а торгаш -- располагает!
     Во имя  всего,  что  есть  в  тебе  светлого,  сильного  и
доброго,  о  Заратустра! плюнь на этот город торгашей и вернись
назад!
     Здесь течет кровь гниловатая и  тепловатая  и  пенится  по
всем  венам; плюнь на большой город, на эту большую свалку, где
пенится всякая накипь!
     Плюнь  на  город  подавленных   душ   и   впалых   грудей,
язвительных глаз и липких пальцев --
     --   на   город  нахалов,  бесстыдников,  писак,  пискляк,
растравленных тщеславцев --
     -- где все скисшее, сгнившее, смачное, мрачное,  слащавое,
прыщавое, коварное нарывает вместе --
     -- плюнь на большой город и вернись назад!"
     --  Но  здесь прервал Заратустра беснующегося шута и зажал
ему рот.
     "Перестань наконец! -- воскликнул Заратустра. -- Мне давно
уже противны твоя речь и твоя манера говорить!
     Зачем же так долго жил ты в болоте,  что  сам  должен  был
сделаться лягушкой и жабою?
     Не течет ли теперь у тебя самого в жилах гнилая, пенистая,
болотная кровь, что научился ты так квакать и поносить?
     Почему не ушел ты в лес? Или не пахал землю? Разве море не
полно зелеными островами?
     Я  презираю твое презрение, и, если ты предостерегал меня,
-- почему же не предостерег ты себя самого?
     Из одной только любви воспарит  полет  презрения  моего  и
предостерегающая птица моя: но не из болота! --
     Тебя  называют  моей  обезьяной, ты, беснующийся шут; но я
называю тебя своей хрюкающей свиньей --  хрюканьем  портишь  ты
мне мою похвалу глупости.
     Что  же  заставило  тебя  впервые  хрюкать?  То, что никто
достаточно не льстил тебе: поэтому и сел ты вблизи  этой
грязи, чтобы иметь основание вдоволь хрюкать, --

     -- чтобы иметь основание вдоволь мстить! Ибо месть,
ты, тщеславный  шут,  и  есть  вся твоя пена, я хороню разгадал
тебя!
     Но твое шутовское слово вредит мне даже там, где ты
прав! И если бы  слово  Заратустры  было  даже  сто  раз
право,  --  ты  все-таки  вредил  бы  мне -- моим
словом!"
     Так говорил Заратустра; и он посмотрел на  большой  город,
вздохнул и долго молчал. Наконец он так говорил:
     Мне  противен  также  этот большой город, а не только этот
шут. И здесь и там нечего улучшать, нечего ухудшать!
     Горе этому большому городу!  --  И  мне  хотелось  бы  уже
видеть огненный столб, в котором сгорит он!
     Ибо  такие  огненные столбы должны предшествовать великому
полдню. Но всему свое время и своя собственная судьба.
     Но такое поучение даю я тебе, шут, на прощание: где нельзя
уже любить, там нужно -- пройти мимо! --

     Так говорил Заратустра  и  прошел  мимо  шута  и  большого
города.

     Об отступниках

     1

     Ах, все уже поблекло и отцвело, что еще недавно зеленело и
пестрело на этом лугу! И сколько меду надежды уносил я отсюда в
свои улья!
     Все   эти  юные  сердца  уже  состарились  --  и  даже  не
состарились!  только  устали,  опошлились  и  успокоились:  они