эта звезда блестит даже в темные ночи на моем небе.
     Но я благословляю и утверждаю, если  только  ты  окружаешь
меня,  ты,  чистое!  Ясное!  Ты, бездна света! -- во все бездны
несу я тогда свое благословляющее утверждение.
     Я стал благословляющим и утверждающим: я долго  боролся  и
был   борцом,   чтобы   иметь   наконец   руки  свободными  для
благословения.
     И  вот  мое  благословение:  над  каждою  вещью  быть   ее
собственным  небом, ее круглым куполом, ее лазурным колоколом и
вечным спокойствием -- и блажен, кто так благословляет!
     Ибо все вещи крещены у родника вечности и  по  ту  сторону
добра  и  зла;  а добро и зло суть только бегущие тени, влажная
скорбь и ползущие облака.
     Поистине, это благословение, а не хула, когда я учу:  "над
всеми     вещами     стоит     небо-случай,    небо-невинность,
небо-неожиданность, небо-задор".
     "Случай"  --  это  самая  древняя  аристократия  мира,  ее
возвратил я всем вещам, я избавил их от подчинения цели.
     Эту  свободу  и  эту  безоблачность  неба  поставил я, как
лазурный колокол, над всеми вещами, когда я учил, что над  ними
и через них никакая "вечная воля" -- не хочет.
     Это  дерзновение  и  это  безумие  поставил я на место той
воли, когда я учил: "Всюду одно невозможно -- разумный смысл!"
     Хотя немного  разума,  семя  мудрости  рассеяно  от
звезды  до  звезды, эта закваска примешана ко всем вещам: из-за
безумия примешана мудрость ко всем вещам!
     Немного  мудрости   еще   возможно;   но   эту   блаженную
уверенность   находил   я   во  всех  вещах:  они  предпочитают
танцевать -- на ногах случая.
     О небо надо мною, ты, чистое! Высокое! Теперь для  меня  в
том твоя чистота, что нет вечного паука-разума и паутины его:
     --  что  ты  место танцев для божественных случаев, что ты
божественный стол для божественных игральных костей и  играющих
в них! --
     Но  ты  краснеешь?  Не  сказал  ли  я  того,  чего  нельзя
высказывать? Не произнес ли я хулы, желая благословить тебя?
     Или покраснело ты от стыда, что находимся мы вдвоем? -- Не
приказываешь ли ты мне удалиться и  замолчать,  ибо  теперь  --
день приближается?
     Мир  так  глубок,  как  день  помыслить бы не смог. Не все
дерзает говорить перед лицом дня. Но день приближается -- и  мы
должны теперь расстаться!
     О  небо  надо  мною,  ты,  стыдливое!  Пылающее! О ты, мое
счастье перед восходом солнца! День приближается -- и мы должны
теперь расстаться! --
     Так говорил Заратустра.

     Об умаляющей добродетели

     1

     Спустившись на сушу, Заратустра  не  направился  прямо  на
свою  гору и в свою пещеру, а прошелся по разным дорогам, всюду
задавая вопросы и осведомляясь о  многом,  так  что,  шутя,  он
говорил   о   себе   самом:   "Вот   река,   многими   извивами
возвращающаяся к источнику своему!" Ибо он  хотел  узнать,  что
случилось с человеком в отсутствие его: стал ли он более
великим  или  меньше  прежнего?  И  однажды увидел он ряд новых
домов; дивился он этому и сказал:
     "Что  означают  дома  эти?  Поистине,  не   великая   душа
построила их по своему подобию!
     Не глупый ли ребенок вынул их из своего ящика с игрушками?
Пусть бы другой ребенок опять уложил их в свой ящик!
     А  эти комнаты и каморки: могут ли люди выходить из
них и входить туда? Они кажутся мне сделанными для  шелковичных
червей   или   для   кошек-лакомок,   которые   не  прочь  дать
полакомиться и собою!"
     И Заратустра остановился и задумался. Наконец он сказал  с
грустью: "Все измельчало!
     Повсюду  вижу  я  низкие  ворота:  кто подобен мне,
может еще пройти в них, но -- он должен нагнуться!
     О, когда же вернусь я на мою родину, где я не должен более
нагибаться   --    не    должен    более    нагибаться    перед
маленькими!"  --  И  Заратустра вздохнул и устремил взор
свой вдаль.
     В  тот  же  день  сказал  он  речь   свою   об   умаляющей
добродетели.

     2