это не наши самые шумные, а наши самые тихие часы.
     Не    вокруг   изобретателей   нового   шума   --   вокруг
изобретателей новых ценностей  вращается  мир;  неслышно
вращается он.
     И сознайся только! Мало оказывалось всегда совершившегося,
когда  твой  шум  и  дым  рассеивались.  Что  толку, если город
превращается в мумию и колонна лежит в грязи!
     И вот что скажу я еще разрушителям колонн. Несомненно, это
величайшее безумие -- бросать соль в море и колонны в грязь.
     В грязи вашего презрения лежала колонна;  но  таков  закон
ее,  что  для  нее  из  презрения вырастает новая жизнь и живая
красота.
     Теперь в  божественном  ореоле  восстает  она,  еще  более
обольстительная   в   своем  страдании;  и  поистине!  она  еще
поблагодарит вас, что вы низвергли ее, вы, разрушители!
     Такой совет даю я царям, и церквам, и  всему  одряхлевшему
от лет и от добродетели -- дайте только низвергнуть себя! Чтобы
опять вернулись вы к жизни и к вам -- добродетель!"
     Так  говорил я перед огненным псом; но он ворчливо прервал
меня и спросил: "Церковь? Что это такое?"
     "Церковь? -- отвечал я. -- Это род государства,  и  притом
самый  лживый.  Но  молчи,  лицемерный  пес! Ты знаешь род свой
лучше других!
     Как и ты сам, государство есть пес лицемерия;  как  и  ты,
любит  оно  говорить  среди  дыма и грохота, -- чтобы заставить
верить, что, подобно тебе, оно вещает из чрева вещей.
     Ибо оно хочет  непременно  быть  самым  важным  зверем  на
земле, государство; и в этом также верят ему".
     И как только сказал я это, огненный пес, как бешеный, стал
извиваться  от  зависти.  "Как,  --  кричал он, -- самым важным
зверем на земле? И в этом также верят ему?" И  столько  дыму  и
ужасных  криков  выходило  из  его  глотки, что я думал, что он
задохнется от гнева и зависти.
     Наконец он умолк,  и  уменьшилось  его  пыхтение;  но  как
только он умолк, сказал я со смехом:
     "Ты   сердиться,   огненный   пес,   --   значит,  я  прав
относительно тебя!
     И чтобы оставался я правым,  послушай  о  другом  огненном
псе: он говорит действительно из сердца земли.
     Дыхание  его  из золота и золотого дождя: так хочет сердце
его. Что ему до пепла, дыма и горячей слизи!
     Смех выпархивает из него, как пестрые тучки; противны  ему
твое бурчанье, твое плеванье и истерзанные потроха твои!
     Но  золото  и смех -- берет он из сердца земли, ибо, чтобы
знал ты наконец, -- сердце земли из золота".
     Когда услышал это огненный  пес,  он  не  выдержал,  чтобы
дослушать   меня.   Пристыженный,  поджал  он  хвост,  трусливо
проговорил гав, гав! и уполз вниз, в свою пещеру. --
     Так рассказывал Заратустра. Но ученики  его  едва  слушали
его:  так  велико  было  их  желание  рассказать  ему о людях с
корабля, о кроликах и о летающем человеке.
     "Что мне думать об этом! -- сказал Заратустра. -- Разве  я
призрак?
     Но  вероятно,  это была моя тень. Вы, должно быть, кое-что
уже слышали о страннике и тени его?
     Несомненно одно: нужно, чтобы я держал ее крепче, -- иначе
она еще испортит мою славу".
     И снова Заратустра  качал  головой  и  дивился.  "Что  мне
думать об этом!" -- повторял он.
     "Почему же кричал призрак: "пора! Давно пора!"
     Почему же -- давно пора?"
     Так говорил Заратустра.

     Прорицатель

     "--  и  я  видел,  наступило  великое  уныние среди людей.
Лучшие устали от своих дел.
     Объявилось учение, и рядом с ним  семенила  вера  в  него:
"Все пусто, все равно, все уже было!"
     И  эхо  вторило со всех холмов: "Все пусто, все равно, все
уже было!"
     Правда, собрали мы жатву; но почему же сгнили и  почернели
наши плоды? Что упало со злого месяца в последнюю ночь?
     Напрасен  был  всякий труд, в отраву обратилось наше вино,
дурной глаз спалил наши поля и наши сердца.
     Все мы иссохли; и  если  бы  огонь  упал  на  нас,  мы  бы
рассыпались, как пепел, -- но даже огонь утомили мы.
     Все  источники иссякли, и даже море отступило назад. Земля
хочет треснуть, но бездна не хочет поглотить!
     "Ах, есть ли еще море, где бы  можно  было  утонуть":  так