Пока я спал, овца принялась объедать  венок  из  плюща  на
моей голове, -- и, объедая, она говорила: "Заратустра не ученый
больше".
     И,  сказав  это,  она  чванливо  и гордо отошла в сторону.
Ребенок рассказал мне об этом.
     Люблю я лежать здесь, где играют дети, вдоль развалившейся
стены, среди чертополоха и красного мака.
     Я все еще ученый для детей,  а  также  для  чертополоха  и
красного мака. Невинны они, даже в своей злобе.
     Но  для  овец  я  уже  перестал быть ученым: так хочет моя
судьба -- да будет она благословенна!
     Ибо истина в том,  что  ушел  я  из  дома  ученых,  и  еще
захлопнул дверь за собою.
     Слишком  долго  сидела  моя душа голодной за их столом; не
научился я, подобно им, познанию, как щелканью орехов.
     Простор люблю я и воздух над  свежей  землей;  лучше  буду
спать я на воловьих шкурах, чем на званиях и почестях их.
     Я  слишком  горяч  и  сгораю  от собственных мыслей; часто
захватывает  у  меня  дыхание.  Тогда  мне  нужно  на  простор,
подальше от всех запыленных комнат.
     Но  они прохлаждаются в прохладной тени: они хотят во всем
быть только зрителями и остерегаются  сидеть  там,  где  солнце
жжет ступни.
     Подобно  тем,  кто стоит на улице и глазеет на проходящих,
так ждут и они и глазеют на мысли, продуманные другими.
     Если  дотронуться  до  них   руками,   от   них   невольно
поднимается пыль, как от мучных мешков; но кто же подумает, что
пыль их идет от зерна и от золотых даров нивы?
     Когда  выдают  они  себя  за мудрых, меня знобит от мелких
изречений и истин их; часто от  мудрости  их  идет  запах,  как
будто  она  исходит  из  болота;  и поистине, я слышал уже, как
лягушка квакала в ней!
     Ловки они, и искусные пальцы у них -- что мое  своеобразие
при  многообразии  их! Всякое вдевание нитки и тканье и вязанье
знают их пальцы: так вяжут они чулки духа!
     Они хорошие  часовые  механизмы;  нужно  только  правильно
заводить   их!   Тогда   показывают  они  безошибочно  время  и
производят при этом легкий шум.
     Подобно  мельницам,  работают   они   и   стучат:   только
подбрасывай  им  свои  зерна!  -- они уж сумеют измельчить их и
сделать белую пыль из них.
     Они зорко следят за  пальцами  друг  друга  и  не  слишком
доверяют  один  другому. Изобретательные на маленькие хитрости,
подстерегают они тех, у кого хромает знание, -- подобно паукам,
подстерегают они.
     Я видел, как они всегда с осторожностью приготовляют яд; и
всегда надевали они при этом стеклянные перчатки на пальцы.
     Также в поддельные кости умеют они играть; и я заставал их
играющими с таким жаром, что они при этом потели.
     Мы чужды друг другу, и их  добродетели  противны  мне  еще
более, чем лукавства и поддельные игральные кости их.
     И  когда  я жил у них, я жил над ними. Оттого и невзлюбили
они меня.
     Они и слышать не хотят,  чтобы  кто-нибудь  ходил  над  их
головами; и потому наложили они дерева, земли и сору между мной
и головами их.
     Так  заглушали они шум от моих шагов; и хуже всего слушали
меня до сих пор самые ученые среди них.
     Все ошибки и слабости людей нагромождали они между собою и
мной: "черным полом" называют они это в своих домах.
     И все-таки хожу я со своими  мыслями  над  головами
их;  и  даже  если  бы  я  захотел  ходить по своим собственным
ошибкам, все-таки был бы я над ними и головами их.
     Ибо люди не равны -- так говорит справедливость.  И
чего я хочу, они не имели бы права хотеть! --
     Так говорил Заратустра.

     О поэтах

     "С  тех  пор  как  лучше знаю я тело, -- сказал Заратустра
одному из своих учеников, -- дух для меня только как бы дух;  а
все, что "не преходит", -- есть только символ".
     "Это слышал я уже однажды от тебя, -- отвечал ученик, -- и
тогда ты прибавил еще: "но поэты слишком много лгут". Почему же
сказал ты, что поэты слишком много лгут?"
     "Почему?   --  повторил  Заратустра.  --  Ты  спрашиваешь,
почему? Но я не принадлежу к тем, у кого можно спрашивать об их
"почему".
     Разве переживания мои начались со  вчерашнего  дня?  Давно