воскресение. --
     Так пел Заратустра.

     О самопреодолении

     "Волею  к  истине" называете вы, мудрейшие, то, что движет
вами и возбуждает вас?
     Волею к мыслимости всего сущего  --  так  называю  я  вашу
волю!
     Все сущее хотите вы сделать сперва мыслимым: ибо вы
сомневаетесь с добрым недоверием, мыслимо ли оно.
     Но оно должно подчиняться и покоряться вам! Так водит ваша
воля.  Гладким  должно  стать  оно  и подвластным духу, как его
зеркало и отражение в нем.
     В этом вся ваша воля, вы, мудрейшие, как воля к власти,  и
даже когда вы говорите о добре и зле и об оценках ценностей.
     Создать  хотите  вы  еще  мир,  перед  которым вы могли бы
преклонить  колена,  --  такова  ваша   последняя   надежда   и
опьянение.
     Но немудрые, народ, -- они подобны реке, по которой плывет
челнок,  --  и  в  челноке  сидят  торжественные и переряженные
оценки ценностей.
     Вашу волю и ваши ценности спустили вы на реку становления;
старая воля к власти брезжит мне в том, во что верит народ  как
в добро и зло.
     То  были  вы,  мудрейшие,  кто посадил таких гостей в этот
челнок  и  дал  им  блеск  и  гордые  имена,  --  вы   и   ваша
господствующая воля!
     Дальше несет теперь река ваш челнок: она должна его
нести.  Что  за  беда,  если  пенится  разбитая  волна и гневно
противится килю!
     Не река является вашей опасностью и концом вашего добра  и
зла,  вы,  мудрейшие,  --  но  сама  эта  воля,  воля  к власти
неистощимая, творящая воля к жизни.
     Но чтобы поняли вы мое слово о добре и зле,  я  скажу  вам
еще свое слово о жизни и свойстве всего живого.
     Все  живое проследил я, я прошел великими и малыми путями,
чтобы познать его свойство.
     Стогранным зеркалом ловил я  взор  жизни,  когда  уста  ее
молчали, -- дабы ее взор говорил мне. И ее взор говорил мне.
     Но  где  бы  ни  находил  я живое, везде слышал я и речь о
послушании. Все живое есть нечто повинующееся.
     И вот второе: тому повелевают, кто не  может  повиноваться
самому себе. Таково свойство всего живого.
     Но  вот  третье,  что  я  слышал:  повелевать труднее, чем
повиноваться. И не потому только, что повелевающий несет  бремя
всех повинующихся и что легко может это бремя раздавить его:
     Попыткой  и  дерзновением казалось мне всякое повелевание,
и, повелевая, живущий всегда рискует самим собою.
     И даже когда он повелевает самому себе --  он  должен  еще
искупить  свое  повеление. Своего собственного закона должен он
стать судьей, и мстителем, и жертвой.
     Но как же происходит это? -- так  спрашивал  я  себя.  Что
побуждает  все  живое  повиноваться  и повелевать и, повелевая,
быть еще повинующимся?
     Слушайте  же  мое  слово,  вы,  мудрейшие.  Удостоверьтесь
серьезно,  проник  ли  я  в  сердце  жизни и до самых корней ее
сердца!
     Везде, где находил я живое, находил я и волю к  власти;  и
даже в воле служащего находил я волю быть господином.
     Чтобы сильнейшему служил более слабый -- к этому побуждает
его воля  его,  которая  хочет  быть  господином  над еще более
слабым: лишь без этой радости не может он обойтись.
     И как меньший отдает себя большему, чтобы тот радовался  и
власть  имел  над  меньшим,  --  так  приносит  себя в жертву и
больший и из-за власти ставит на доску -- жизнь свою.
     В том и жертва великого, чтобы было в нем  дерзновение,  и
опасность, и игра в кости насмерть.
     А  где  есть жертва, и служение, и взоры любви, там есть и
воля  быть  господином.  Крадучись,  вкрадывается  слабейший  в
крепость  и  в  самое  сердце  сильнейшего -- и крадет власть у
него.
     И вот какую тайну поведала мне  сама  жизнь.  "Смотри,  --
говорила   она,   --  я  всегда  должна  преодолевать  самое
себя.
     Конечно, вы называете это волей к творению или стремлением
к цели, к высшему, дальнему,  более  сложному  --  но  все  это
образует единую тайну:
     Лучше  погибну  я,  чем отрекусь от этого; и поистине, где
есть закат и опадение листьев,  там  жизнь  жертвует  собою  --