из-за власти!
     Мне   надо  быть  борьбою,  и  становлением,  и  целью,  и
противоречием целей; ах,  кто  угадывает  мою  волю,  угадывает
также, какими кривыми путями она должна идти!
     Что  бы  ни  создавала я и как бы ни любила я созданное --
скоро должна я стать противницей ему и моей  любви:  так  хочет
моя воля.
     И  даже  ты,  познающий, ты только тропа и след моей воли:
поистине, моя воля к  власти  ходит  по  следам  твоей  воли  к
истине!
     Конечно,  не попал в истину тот, кто запустил в нее словом
о "воле к существованию"; такой воли -- не существует!
     Ибо то, чего нет, не может хотеть; а что  существует,  как
могло бы оно еще хотеть существования!
     Только  там, где есть жизнь, есть и воля; но это не воля к
жизни, но -- так учу я тебя -- воля к власти!
     Многое ценится живущим выше, чем сама жизнь; но и в  самой
оценке говорит -- воля к власти!" --
     Так  учила  меня  некогда  жизнь, и отсюда разрешаю я, вы,
мудрейшие, также и загадку вашего сердца.
     Поистине, я говорю вам:  добра  и  зла,  которые  были  бы
непреходящими, -- не существует! Из себя должны они все снова и
снова преодолевать самих себя.
     При помощи ваших ценностей и слов о добре и зле совершаете
вы насилие,  вы,  ценители  ценностей;  и  в  этом ваша скрытая
любовь, и блеск, и трепет, и порыв вашей души.
     Но еще большее насилие и новое преодоление растет из ваших
ценностей: об них разбивается яйцо и скорлупа его.
     И кто должен быть творцом в добре  и  зле,  поистине,  тот
должен быть сперва разрушителем, разбивающим ценности.
     Так  принадлежит  высшее  зло к высшему благу; а это благо
есть творческое. --
     Будем же говорить только о нем, вы, мудрейшие, хотя и  это
дурно.  Но молчание еще хуже; все замолчанные истины становятся
ядовитыми.
     И пусть  разобьется  все,  что  может  разбиться  об  наши
истины! Сколько домов предстоит еще воздвигнуть! --
     Так говорил Заратустра.

     О возвышенных

     Спокойна  глубина  моего  моря;  кто  бы  угадал,  что она
скрывает шутливых чудовищ!
     Непоколебима моя глубина;  но  она  блестит  от  плавающих
загадок и хохотов.
     Одного   возвышенного  видел  я  сегодня,  торжественного,
кающегося духом; о, как смеялась моя душа над его безобразием!
     С выпяченной грудью, похожий на тех, кто  вбирает  в  себя
дыхание, -- так стоял он, возвышенный и молчаливый.
     Увешанный безобразными истинами, своей охотничьей добычей,
и богатый  разодранными  одеждами;  также много шипов висело на
нем -- но я не видел еще ни одной розы.
     Еще не научился он смеху и  красоте.  Мрачным  возвратился
этот охотник из леса познания.
     С  битвы, где бился с дикими зверями, вернулся домой он; и
сквозь  серьезность  его  проглядывает  еще  дикий   зверь   --
непобежденный!
     Как  тигр,  все  еще  стоит  он, готовый прыгнуть; но я не
люблю  этих  напряженных  душ:  не  по  вкусу   мне   все   эти
ощерившиеся.
     И  вы  говорите  мне,  друзья, что о вкусах и привкусах не
спорят? Но ведь вся жизнь есть спор о вкусах и привкусах!
     Вкус: это одновременно и вес, и весы, и весовщик;  и  горе
всему  живущему,  если бы захотело оно жить без спора о весе, о
весах и весовщике!
     Если бы этот возвышенный утомился своею возвышенностью, --
только тогда началась бы его красота; и только тогда вкусил  бы
я его и нашел бы вкусным.
     И  только  когда он отвратится сам от себя, перепрыгнет он
через свою собственную тень -- и поистине прямо  в  свое
солнце.
     Слишком долго сидел он в тени, щеки побледнели у кающегося
духом; почти умер он с голоду в своих ожиданиях.
     Презрение  еще  в  его  взоре,  и отвращение таится на его
устах. Хотя отдыхает он теперь, но его отдых еще не на солнце.
     Он должен был бы работать, как вол; и его  счастье  должно
бы разить землею, а не презрением к земле.
     Белым  волом хотел бы я его видеть, идущим, фыркая и мыча,
впереди плуга, -- и его мычание должно бы хвалить все земное!
     Темно еще его лицо; тень руки пробегает по нему.  Затемнен