Хотя  я  называюсь   у   вас,   мужчин,   "глубиною"   или
"верностью", "вечностью", "тайною".
     Но   вы,   мужчины,   одаряете   нас  всегда  собственными
добродетелями -- ах, вы, добродетельные!"
     Так смеялась она, невероятная; но никогда не верю я  ей  и
смеху ее, когда она дурно говорит о себе самой.
     И  когда  я  с  глазу  на  глаз  говорил  со  своей  дикой
мудростью, она сказала мне с гневом: "Ты желаешь,  ты  жаждешь,
ты любишь, потому только ты и хвалишь жизнь!"
     Чуть  было  зло  не  ответил  я  ей и не сказал правды ей,
рассерженной; и нельзя злее ответить, как "сказав правду" своей
мудрости.
     Так обстоит дело между нами тремя. От всего сердца люблю я
только жизнь  --  и  поистине,  всего  больше  тогда,  когда  я
ненавижу ее!
     Но  если  я  люблю  мудрость  и часто слишком люблю ее, то
потому, что она очень напоминает мне жизнь!
     У ней ее глаза, ее смех и даже ее золотая удочка -- чем же
я виноват, что они так похожи одна на другую?
     И когда однажды жизнь спросила меня: что  такое  мудрость?
-- я с жаром ответил: "О, да! мудрость!
     Ее  алчут  и не насыщаются, смотрят сквозь покровы и ловят
сетью.
     Красива ли она? Почем я знаю! Но и самые старые карпы  еще
идут на приманки ее.
     Изменчива она и упряма; часто я видел, как кусала она себе
губы и путала гребнем свои волосы.
     Быть  может,  она  зла и лукава, и во всем она женщина; но
когда она дурно говорит о себе самой, тогда именно увлекает она
всего больше".
     И когда я сказал это жизни, она зло улыбнулась  и  закрыла
глаза.  "О  ком  же говоришь ты? -- спросила она. -- Не обо мне
ли?
     И если даже ты прав,  можно  ли  говорить  это  мне
прямо в лицо! Но теперь скажи мне о своей мудрости!"
     Ах,  ты опять раскрыла глаза свои, о жизнь возлюбленная! И
мне показалось, что я опять погружаюсь в непостижимое. --

                       _____________________________

     Так пел Заратустра. Но когда пляска  кончилась  и  девушки
ушли, он сделался печален.
     "Солнце  давно уже село, -- сказал он наконец, -- луг стал
сырым, от лесов веет прохладой.
     Что-то неведомое окружает меня и задумчиво  смотрит.  Как!
Ты жив еще, Заратустра?
     Почему?  Зачем? Для чего? Куда? Где? Как? Разве не безумие
-- жить еще? --
     Ах, друзья мои, это вечер вопрошает во мне.  Простите  мне
мою печаль!
     Вечер настал: простите мне, что вечер настал!"
     Так говорил Заратустра.

     Надгробная песнь

     "Там  остров  могил,  молчаливый;  там  также  могилы моей
юности. Туда отнесу я вечно зеленый венок жизни".
     Так решив в сердце, ехал я по морю. --
     О  вы,  лики  и  видения  моей  юности!  О  блики   любви,
божественные  миги!  Как  быстро  исчезли вы! Я вспоминаю о вас
сегодня как об умерших для меня.
     От вас, мои дорогие мертвецы,  нисходит  на  меня  сладкое
благоухание,  облегчающее  мое  сердце  слезами.  Поистине, оно
глубоко трогает и облегчает сердце одинокому пловцу.
     И все-таки я самый богатый и самый завидуемый --  я  самый
одинокий!  Ибо  вы  были у меня, а я и до сих пор у вас;
скажите, кому падали такие розовые яблоки с дерева, как мне?
     Я все еще наследие и земля любви вашей, цветущий, в память
о вас,  пестрыми,   дико   растущими   добродетелями,   о   вы,
возлюбленные мои!
     Ах,  мы  были  созданы  оставаться  вблизи друг друга, вы,
милые, нездешние чудеса; и не как боязливые птицы  приблизились
вы  ко  мне  и  к  желанию  моему  --  нет,  как  доверчивые  к
доверчивому!
     Да, вы были созданы  для  верности,  подобно  мне,  и  для
нежных  вечностей; должен ли я теперь называть вас именем вашей
неверности, вы, божественные  блики  и  миги:  иному  имени  не
научился я еще.
     Поистине,  слишком быстро умерли вы для меня, вы, беглецы.
Но не бежали вы от меня, не бежал и я от  вас:  не  виновны  мы