тяжести,  мой  старый  заклятый  враг!  Как  хорошо   хочет
кончиться этот день, так дурно и тяжело начавшийся.
     И  кончиться  хочет  он! Уже настает вечер: по морю
скачет он, добрый всадник! Как он качается на  своих  пурпурных
седлах, он, блаженный, возвращающийся домой!
     Небо  ясное  смотрит,  мир  покоится  глубоко:  о  все вы,
странные люди, пришедшие ко мне, право, стоит жить у меня!"

     Так говорил Заратустра. И снова крик и смех  высших  людей
послышался из пещеры. И Заратустра продолжал:
     "Они  идут  на  улочку,  приманка  моя действует, и от них
отступает враг их, дух тяжести. Уже учатся  они  смеяться  сами
над собой -- так ли слышу я?
     Моя  пища  мужей действует, мои изречения сочные и сильные
-- и, поистине, я не кормил их овощами, от которых пучит живот!
Но пищею воинов, пищею завоевателей новые вожделения пробудил я
в них.
     Новые надежды забились в  руках  и  ногах  их,  сердце  их
потягивается.  Они  находят  новые  слова,  скоро  дух их будет
дышать дерзновением.
     Такая пища, конечно, не для детей и не для томных  женщин,
молодых  и старых. Нужны иные средства, чтобы убедить их нутро;
я не врач и не учитель их.
     Отвращение отступает от этих высших людей:  ну  что
ж!  Это  --  моя  победа.  В  царстве моем они чувствуют себя в
безопасности, всякий глупый стыд бежит их, они открываются.
     Они открывают сердца свои, хорошее  время  возвращается  к
ним,   они   празднуют   и   пережевывают,  --  они  становятся
благодарными.
     Это считаю я  за  лучший  признак:  они  становятся
благодарными.  Еще  немного,  и  они  начнут  придумывать  себе
праздники и поставят памятники своим старым радостям.
     Они -- выздоравливающие!"  Так  говорил  Заратустра
радостно  в сердце своем и глядел вдаль; звери же его теснились
к нему и чтили счастье его и молчание его.

     2

     Но внезапно испуган был слух  Заратустры:  ибо  в  пещере,
дотоле  полной  шума и смеха, сразу водворилась мертвая тишина;
нос же его ощутил благоухающий дым  ладана,  как  будто  горели
кедровые шишки.
пограничные камни; все пограничные камни сами взлетят у него на
и подкрался ко входу, чтобы незаметно смотреть на гостей своих.
О чудо   из   чудес!   что  пришлось  ему  там  увидеть  своими
собственными глазами!
     "Все они опять стали набожны,  они  молятся,
они   безумцы!"   --   говорил   он   и  дивился  чрезмерно.  И
действительно!  все  эти  высшие  люди,  два  короля,  папа   в
отставке,  злой  чародей,  добровольный нищий, странник и тень,
старый  прорицатель,  совестливый  духом  и  самый  безобразный
человек,  --  все  они,  как  дети  или  старые бабы, стояли на
коленях и молились ослу. И вот начал самый безобразный  человек
пыхтеть  и  клокотать, как будто что-то неизрекаемое собиралось
выйти из него; но когда он  в  самом  деле  добрался  до  слов,
неожиданно  оказались  они  благоговейным,  странным молебном в
прославление осла, которому молились и кадили. И  этот  молебен
так звучал:

     Аминь!  Слава,  честь,  премудрость, благодарение, хвала и
сила Богу нашему, во веки веков!
     -- Осел же кричал на это И-А.
     Он несет тяготу нашу, он  принял  образ  раба,  он  кроток
сердцем  и никогда не говорит нет; и кто любит своего Бога, тот
бичует его.
     -- Осел же кричал на это И-А.
     Он не  говорит;  только  миру,  им  созданному,  он  вечно
говорит  Да:  так  прославляет  он  мир  свой.  Его хитрость не
позволяет ему говорить; поэтому бывает он редко не прав.
     -- Осел же кричал на это И-А.
     Незаметным проходит он через мир. В серый цвет тела своего
закутывает он добродетель свою. Если есть  в  нем  дух,  то  он
скрывает его; но всякий верит в длинные уши его.
     -- Осел же кричал на это И-А.
     Какая  скрытая  мудрость в том, что он носит длинные уши и
говорит всегда Да и никогда Нет! Разве  не  создал  он  мир  по
образу своему, т. е. глупым насколько возможно?
     -- Осел же кричал на это И-А.
     Ты  идешь прямыми и кривыми путями, и беспокоит тебя мало,
что нам, людям, кажется прямым или кривым. По ту сторону  добра