Обоих близнецов единства прелесть,
                --
                Конечно, именно вторую ножку,
                В священной близости изящных и воздушных
                Блестящей юбочки порхающих зубцов.
                И если мне, прекрасные подруги,
                Готовы верить вы охотно -- прелесть
                эту
                Она утратила.
                Уж нет ее! Утраченная ножка
                Навек потеряна, как жалко милой
                ножки!
                Где, одинокая, она грустит в разлуке,
                Покинутая, где она тоскует?
                Быть может, в ужасе пред белокурым
                Чудовищем со львиной гривой или,
                Быть может, уж обглодана до кости
                Она, увы, изъедена! Села.

                О, да не плачьте же, не смейте плакать
                Вы, нежные сердца!
                В беломолочной груди, словно финик,
                Сердечко ваше, кошелек-мешочек
                Со сладким корешком.
                Зулейка, будь мужчиною, довольно!
                Бодрей, бодрее, бледная Дуду,
                Не плачь же больше! --
                -- Иль, может быть,
                Уместней здесь иное средство, сердце,
                Способное легко унять -- скрепить?
                Как назидательное изреченье, к слову
                --
                Или воззвания торжественный призыв?

                Да, да, зову тебя,
                Достоинство, на сцену,
                Честь европейца!
                Ты добродетелью надутый мех,
                Шипи, свисти и дуй еще,
                Ха!
                Еще раз прореви Морали ревом,
                Рыкая львом пред дочерьми пустыни,
                Морали львом!
                Ведь, милые мои!..
                Вой добродетели в Европе заглушает
                Весь жар души, всю страстность европейца
                И европейца волчий аппетит.
                И вот я перед вами, европеец,
                И не могу, о Господи, иначе.
                Да будет так!
                Аминь.


     Пустыня  ширится  сама собою: горе тому, кто сам в себе
свою пустыню носит!

     Пробуждение

     1

     После песни странника  и  тени  пещера  наполнилась  вдруг
шумом  и смехом; и так как собравшиеся гости говорили все сразу
и даже осел, при подобном поощрении, не остался  безмолвен,  то
Заратустрой овладело некоторое отвращение и насмешливое чувство
к  посетителям  своим, -- хотя его и тешила радость их. Ибо она
казалась ему признаком выздоровления.  Он  незаметно  вышел  из
пещеры на чистый воздух и стал говорить со зверями своими.
     "Куда же девалось теперь несчастье их? -- спросил он и уже
сам вздохнул с облегчением от своей маленькой досады. -- У меня
разучились они, как мне кажется, кричать о помощи!
     -- хотя, к сожалению, не разучились еще вообще кричать". И
Заратустра  заткнул  уши  себе,  ибо  в  тот момент ослиное И-А
удивительно смешивалось с шумом веселья этих высших людей.
     "Они веселы, -- продолжал он, -- и кто знает? быть  может,
на счет хозяина их; и если научились они у меня смеяться, то не
моему смеху научились они.
     Ну  что  ж! Они старые люди: они выздоравливают по-своему,
они смеются  по-своему;  мои  уши  выносили  еще  худшее  и  не
увядали.
     Этот  день  --  победа: он удаляется уже, он бежит, дух