нельзя больше смеяться!" А наиболее осмотрительный друг людей добавит к этому: 
"не только смех и веселая мудрость, но и трагическое со всем его возвышенным 
неразумием принадлежит к числу необходимых средств сохранения рода!" - И 
следовательно! Следовательно! Следовательно! О, понимаете ли вы меня, братья 
мои? Понимаете ли вы этот новый закон прилива и отлива? И у нас есть свое 
время!
2
Интеллектуальная совесть. 
Я постоянно прихожу к одному и тому же заключению и всякий раз наново 
противлюсь ему, я не хочу в него верить, хотя и осязаю его как бы руками: 
подавляющему большинству недостает интеллектуальной совести; мне даже часто 
кажется, что тот, кто притязает на нее, и в самых населенных городах пребывает 
одиноким, как в пустыне. Каждый смотрит на тебя чужими глазами и продолжает 
орудовать своими весами, называя это хорошим, а то плохим; ни у кого не 
проступит на лице краска стыда, когда ты даешь ему понять, что гири эти не 
полновесны, - никто и не вознегодует на тебя: возможно, над твоим сомнением 
просто посмеются. Я хочу сказать: подавляющее большинство не считает постыдным 
верить в то или другое и жить сообразно этой вере, не отдавая себе заведомо 
отчета в последних и достовернейших доводах за и против, даже не утруждая себя 
поиском таких доводов, - самые одаренные мужчины и самые благородные женщины 
принадлежат все еще к этому "подавляющему большинству". Что, однако, значат для 
меня добросердечие, утонченность и гений, если человек, обладающий этими 
добродетелями, позволяет себе вялость чувств в мнениях и суждениях, если 
взыскание достоверности не является для него внутреннейшей страстью и 
глубочайшей потребностью - как нечто такое, что отделяет высших людей от 
низших! Я подмечал у иных благочестивых людей ненависть к разуму и был им за 
это признателен: по крайней мере здесь выдавала себя еще хоть злая 
интеллектуальная совесть! Но стоять среди этой rerum concordia discors, среди 
всей чудесной неопределенности и многосмысленности существования и не вопрошать,
 не трепетать от страсти и удовольствия самого вопрошания, даже не испытывать 
ненависти к вопрошающему, а лишь вяло, пожалуй, над ним потешаться - вот что 
ощущаю я постыдным, и именно этого ощущения ищу я прежде всего в каждом 
человеке: какое-то сумасбродство убеждает меня все снова и снова, что каждый 
человек, будучи человеком, испытывает его. Это и есть мой род несправедливости.
 

3
Благородное и пошлое. 
Пошлым натурам все благородные, великодушные чувства кажутся нецелесообразными 
и оттого первым делом заслуживающими недоверия: они хлопают глазами, слыша о 
подобных чувствах, и как бы желают сказать: "наверное, здесь кроется какая-то 
большая выгода, нельзя же всего знать" - они питают подозрение к благородному, 
как если бы оно окольными путями искало себе выгоды. Если же они воочию 
убеждаются в отсутствии своекорыстных умыслов и прибылей, то благородный 
человек кажется им каким-то глупцом: они презирают его в его радости и смеются 
над блеском его глаз. "Как можно радоваться собственному убытку, как можно с 
открытыми глазами очутиться в проигрыше! С благородными склонностями должна 
быть связана какая-то болезнь ума" - так думают они и при этом поглядывают 
свысока, не скрывая презрения к радости, которую сумасшедший испытывает от 
своей навязчивой идеи. Пошлая натура тем и отличается, что она незыблемо блюдет 
собственную выгоду и что эта мысль о цели и выгоде в ней сильнее самых сильных 
влечений: не соблазниться своими влечениями к нецелесообразным поступкам - 
такова ее мудрость и ее самолюбие. В сравнении с нею высшая натура оказывается 
менее разумной, ибо благородный, великодушный, самоотверженный уступает на деле 
собственным влечениям и в лучшие свои мгновения дает разуму передышку. Зверь, 
охраняющий с опасностью для жизни своих детенышей или следующий во время течки 
за самкою даже на смерть, не думает об опасности и смерти; его ум равным 
образом делает передышку, ибо удовольствие, возбуждаемое в нем его приплодом 
или самкою, и боязнь лишиться этого удовольствия в полной мере владеют им; 
подобно благородному и великодушному человеку, он делается глупее прежнего. 
Чувства удовольствия и неудовольствия здесь столь сильны, что интеллект в их 
присутствии должен замолкнуть либо пойти к ним в услужение: тогда у такого 
человека сердце переходит в голову, и это называется отныне "страстью". 
(Конечно, временами выступает и нечто противоположное, как бы "страсть 
наизнанку", к примеру, у Фонтенеля, которому кто-то сказал однажды, положив 
руку на сердце: "То. что у Вас тут есть, мой дорогой, это тоже мозг".) 
Неразумие или косоразумие страсти и оказывается тем, что пошлый презирает в 
благородном, в особенности когда оно обращено на объекты, ценность которых 
кажется ему совершенно фантастичной и произвольной. Он злится на того, кто не в 
силах совладеть со страстями брюха, но ему все же понятна прелесть, которая 
здесь тиранит; чего он не понимает, так это, к примеру, способности поставить 
на карту свое здоровье и честь во исполнение познавательной страсти. Вкус 
высшей натуры обращается на исключения, на вещи, которые по обыкновению никого 
не трогают и выглядят лишенными всяческой сладости; высшей натуре присуща 
своеобычная мера стоимости. При этом большей частью она и не предполагает, что 
в идиосинкразии ее вкуса наличествует эта самая своеобычная мера стоимости; 
скорее, она принимает собственные представления о ценности и никчемности за 
общезначимые и упирается тем самым в непонятное и непрактичное. Крайне редкий 
случай, когда высшая натура в такой степени обладает разумом, что понимает 
обывателей и обращается с ними, как они есть; в большинстве случаев она верит в