роду, а просто потому, что в них нет ничего, что было бы старше, сильнее, 
беспощаднее, неопреодолимее этого инстинкта, - ибо инстинкт этот как раз и есть 
сущность нашей породы и нашего стада. И хотя люди с присущей им близорукостью, 
доставляющей на пять шагов, довольно быстро привыкают тщательно делить своих 
ближних на полезных и вредных, добрых и злых, все-таки, беря в больших 
масштабах и по более длительному размышлению о целом, становишься недоверчивым 
к этой тщательности и этому разделению и вконец утверждаешься в своем сомнении. 
Даже вреднейший человек есть, быть может, все еще полезнейший в том, что 
касается сохранения рода, ибо он поддерживает в себе или, посредством своего 
воздействия, в других влечения, без которых человечество давно ослабло бы и 
обленилось. Ненависть, злорадство, хищность, властолюбие и что бы еще ни 
называлось злым принадлежат к удивительной экономии сохранения рода, разумеется 
дорогостоящей, расточительной и в целом весьма глупой экономии, которая, однако,
 до сих пор убедительным образом сохраняла наш род. Я и не знаю, можешь ли ты, 
милый мой сородич и ближний, вообще жить в ущерб роду, стало быть, "неразумно" 
и "дурно"; то, что могло бы повредить роду, пожалуй, вымерло уже много 
тысячелетий назад и принадлежит теперь к невозможным даже для самого Бога вещам.
 Отдайся лучшим твоим или худшим влечениям и прежде всего погибни! - в обоих 
случаях ты, по-видимому, окажешься в некотором смысле все еще покровителем и 
благодетелем человечества и сможешь на основании этого иметь своих хвалителей - 
и равным образом пересмешников! Но ты никогда не найдешь того, кто сумел бы в 
полной мере высмеять тебя, отдельного человека, даже в лучших твоих качествах, 
кто смог бы в достаточной для тебя мере и сообразно действительности 
проникнуться твоим безграничным мушиным и лягушачьим убожеством! Смеяться над 
самим собой так, как следовало бы смеяться, чтобы высмеяться по всей правде, - 
для этого до сих пор лучшим людям недоставало чувства правды, а одареннейшим 
гениальности! Быть может, и у смеха есть еще будущее! Оно наступит тогда, когда 
положение "род есть все, некто есть всегда никто" станет плотью и кровью людей, 
и каждому в любое время будет открыт доступ к этому последнему освобождению и 
безответственности. Тогда, быть может, смех соединится с мудростью, быть может, 
из всех наук останется лишь "веселая наука". Нынче дело обстоит еще совершенно 
иначе, нынче комедия существования не "осознала" еще себя самое - нынче царит 
все еще время трагедии, время нравоучений и религий. Что означает непрерывно 
новое появление этих основателей моральных учений и религий, этих зачинщиков 
борьбы за нравственные оценки, этих учителей угрызений совести и религиозных 
войн? Что означают эти герои на этой сцене? - ибо до сих пор и не было иных 
героев, а все прочее, лишь временами мелькающее и выпирающее, служило всегда 
лишь подспорьем этих героев, все равно, в качестве ли технического оборудования 
сцены и кулис или в роли доверенных лиц и камердинеров. (Поэты, например, 
всегда были камердинерами какой-нибудь морали.) - Само собой разумеется, что и 
эти трагики работают в интересах рода, хотя бы им при этом и мнилось, что 
работают они в интересах Бога и как посланцы Бога. И они способствуют жизни 
рода, способствуя вере в жизнь. "Жить стоит, - так восклицает каждый из них, - 
она что-нибудь да значит, эта жизнь, жизнь имеет что-то за собою, под собою, 
учтите это!" То влечение, которое в равной мере господствует в самых высоких и 
самых пошлых людях, влечение к сохранению рода, выступает время от времени в 
качестве разума и духовной страсти; тогда оно окружает себя блистательной 
свитой оснований и изо всех сил тщится предать забвению, что оно является, по 
сути, влечением, инстинктом, глупостью, беспочвенностью. Жизнь должна быть 
любима, так как! Человек должен быть полезным себе и своему ближнему, так как! 
И как бы еще ни назывались ныне и присно все эти "должен" и "так как"! Для того,
 чтобы происходящее по необходимости и всегда, само по себе и без всякой цели 
отныне казалось целеустроенным и светило человеку, как разум и последняя 
заповедь, - для этого выступает этический наставник в качестве учителя о "цели 
существования"; для этого изобретает он второе и иное существование и с помощью 
своей старой механики снимает это старое будничное существование с его старых 
будничных петель. Да! Он отнюдь не хочет, чтобы мы смеялись над существованием 
ни над самими собой - ни над ним самим; для него некто всегда есть некто, нечто 
первое и последнее и неслыханное, для него не существует никакого рода, никаких 
сумм, никаких нулей. Как бы глупы и химеричны ни были его вымыслы и оценки, как 
бы ни недооценивал он хода при родных событий и ни отрицал его условий - а все 
этики были до сих пор настолько глупы и противоестественны, что от каждой из 
них человечество сгинуло бы, овладей они человечеством, - тем не менее! всякий 
раз, когда "герой" вступал на подмостки, достигалось нечто новое, до жути 
противоположное смеху, то глубокое потрясение множества индивидуумов при мысли: 
"Да жить стоит! Да, и я стою того, чтобы жить!" - жизнь и я и ты и все мы 
вместе снова на некоторое время становились себе интересными. - Нельзя отрицать,
 что до сих пор над каждым из этих великих учителей цели надолго воцарялись и 
смех, и разум, и природа: короткая трагедия в конце концов переходила всегда в 
вечную комедию существования, и "волны несметного смеха" - говоря вместе с 
Эсхилом - должны еще разразиться над величайшими из названных трагиков. Но при 
всем этом исправительном смехе все же непрерывно новое появление учителей о 
цели существования в целом изменило человеческую природу - теперь у нее стало 
одной потребностью больше, именно, потребностью в непрерывно новом появлении 
таких учителей и учений о "цели". Человек понемногу стал фантастическим 
животным, которое в большей степени, чем любое другое животное, тщится 
оправдать условие существования: человеку должно время от времени казаться, что 
он знает, почему он существует, его порода не в состоянии преуспевать без 
периодического доверия к жизни! без веры в разум, присущий жизни! И снова время 
от времени будет человеческий род постановлять: "есть нечто, над чем абсолютно