Мы осторожны, мы, современные люди, по части окончательных убеждений; наше 
недоверие затаилось в засаде против очарований и коварных уловок совести, 
свойственных всякой сильной вере, всякому безусловному Да и Нет; как это 
объяснить? Можно, по-видимому, с одной стороны, усматривать здесь осторожность 
"обжегшегося ребенка", разочарованного идеалиста, но с другой и лучшей стороны, 
также и ликующее любопытство бывалого зеваки, который, зевая, дошел до отчаяния 
и теперь в пику своему зеванью роскошествует и пирует в безграничном, под 
"открытым небом вообще". Тем самым вырабатывается почти эпикурейская склонность 
к познанию, которая не так-то просто упускает из виду проблематичный характер 
вещей; равным образом и отвращение к громким моральным словам и жестам, вкус, 
отклоняющий все топорные неуклюжие противоречия и гордо сознающий свою 
опытность по части оговорок. Ибо это и составляет нашу гордость: слегка 
натянутые вожжи при нашем рвущемся вперед стремлении к достоверности, 
сдержанность всадника в его бешеной скачке: мы и впредь, как и раньше, будем 
скакать на безумных огненных зверях, и если мы замешкаемся, то мешкать вынудит 
нас, пожалуй, меньше всего опасность...
376
Наши замедленные такты. 
Так ощущают все художники и люди "творений". Человек материнского типа: им 
всегда кажется, на каждом отрезке их жизни - который всякий раз отрезывается 
новым творением, - что теперь они у самой цели; смерть всегда принималась бы 
ими терпеливо и с чувством: "мы созрели для этого". Это не есть выражение 
усталости, - скорее, осенней солнечности и кротости, которые всякий раз 
оставляют за собою в творце само творение, зрелость его творения. Тогда 
замедляется темп жизни и становится густым и медоточивым - вплоть до длинных 
фермат, вплоть до веры в длинную фермату...
377
Мы, безродные. 
Среди нынешних европейцев нет недостатка в таких, которые вправе называть себя 
безродными в окрыляющем и славном смысле этого слова, - к ним пусть и будет 
недвусмысленно обращена моя тайная мудрость и gaya scienza. Ибо участь их 
сурова, надежда неверна; было бы непростым фокусом придумать для них утешение - 
да и чем бы это помогло! Мы, дети будущего, как смогли бы мы быть дома в этом 
настоящем! Мы неблагосклонны ко всем идеалам, в которых кто-либо мог бы еще 
чувствовать себя уютно даже в это ломкое, поломанное переходное время; что же 
до их "реальностей", мы не верим в их долговечность. Лед, по которому сегодня 
можно еще ходить, стал уже очень тонок: дует весенний ветер, мы сами, мы, 
безродные, являем собою нечто проламывающее лед и прочие слишком тонкие 
"реальности"... Мы ничего не "консервируем", мы не стремимся также обратно в 
прошлое, мы нисколько не "либеральны", мы не работаем на "прогресс", нам вовсе 
не нужно затыкать ушей от базарных сирен будущего, то, о чем они поют: "равные 
права", "свободное общество", "нет больше господ и нет рабов", не манит нас! - 
мы просто царство справедливости и единодушия (ибо оно при всех обстоятельствах 
стало бы царством глубочайшей посредственности и китайщины), мы радуемся всем, 
кто, подобно нам, любит опасность, войну, приключения, кто не дает себя 
уговорить, уловить, умиротворить, оскопить, мы причисляем самих себя к 
завоевателям, мы размышляем о необходимости новых порядков, также и нового 
рабства, - ибо ко всякому усилению и возвышению типа "человек" принадлежит и 
новый вид порабощения - не правда ли? При всем этом мы должны чувствовать себя 
как на иголках в век, который горазд бахвалиться тем, что он самый человечный, 
самый кроткий, самый правовой из всех бывших до сих пор под солнцем? Достаточно 
скверно, что как раз при этих прекрасных словах возникают у нас тем более 
безобразные задние мысли! Что мы видим в них лишь выражение - и маскарад - 
глубокого расслабления, утомления, старости, скудеющей силы! Какое нам дело до 
мишуры, с помощью которой больной приукрашивает свою слабость! Пусть он 
выставляет ее напоказ, как свою добродетель, - не подлежит никакому сомнению, 
что слабость делает кротким, ах, таким кротким, таким правовым, таким 
безобидным, таким "человечным"! - "Религия сострадания", в которую нас хотели 
бы обратить, - о, нам достаточно известны истеричные самцы и самки, которым 
нынче нужна как раз эта религия для покрывала и наряда! Мы не гуманисты; мы 
никогда не рискнули бы позволить себе разглагольствовать о нашей "любви к 
человечеству" - для этого мы недостаточно актеры! Или недостаточно 
сен-симонисты, недостаточно французы! Нужно глубоко погрязнуть в галльском 
излишестве эротической раздражительности и влюбчивой нетерпеливости, чтобы, все 
еще продолжая играть в порядочность, лезть на человечество со своей похотью... 
Человечество! Была ли еще более гнусная карга среди всех старух (разве что 
"истина": вопрос для философов)? Нет, мы не любим человечества; но, с другой 
стороны, мы далеко и не "немцы", в расхожем нынче смысле слова "немецкий", 
чтобы лить водну на мельницу национализма и расовой ненависти, чтобы 
наслаждаться национальной чесоткой сердца и отравлением крови, из-за которых 
народы в Европе нынче отделены и отгорожены друг от друга, как карантинами. Мы 
слишком независимы для этого, слишком злы, слишком избалованы, слишком к тому 
же хорошо обучены, слишком "выхожены"; мы во всяком случае предпочитаем этому 
жить в горах, в стороне, "несвоевременно", в прошлых или грядущих столетиях, 
лишь бы уберечь себя от тихого бешенства, к которому мы были бы приговорены, 
будучи свидетелями политики, опустошающей немецкий дух тщеславием, и к тому же 
мелочной политики, - разве не вынуждена она, во избежание распада собственного 
ее творения, посадить его между двух смертельных ненавистей? разве не должна 
она желать увековечения партикуляризма в Европе?.. Мы, безродные, мы, как 
"новейшие люди", слишком многогранны и разнородны по своей расе и происхождению