и, следовательно, мало искушены в том, чтобы принимать участие в изолгавшемся 
самопреклонении и блуде, которые нынче выпячиваются в Германии в качестве 
вывески немецкого образа мыслей и которые выглядят двукратно лживыми и 
непристойными у народа, обладающего "историческим чувством". Мы, одним словом, 
- и пусть это будет нашим честным словом! - добрые европейцы, наследники Европы,
 богатые, перегруженные, но и обремененные чрезмерным долгом наследники 
тысячелетий европейского духа: как таковые, мы вышли из-под опеки и 
христианства и чужды ему, именно потому, что мы выросли из него и что наши 
предки были самыми беспощадно честными христианами христианства, жертвовавшими 
во имя веры имуществом и кровью, сословием и отечеством. Мы - делаем то же. Но 
во имя чего? Во имя нашего неверия? Во имя всякого неверия? Нет, вам это лучше 
известно, друзья мои! Скрытое да в вас сильнее, чем любые нет и может быть, 
которыми вы больны вместе с вашим веком; и когда вам придется пуститься по 
морям, вы, невозвращенцы, то и вас вынудит к этому - вера!..
378
"И станем снова светлыми". 
Мы, щедрые подаятели и богачи духа, стоящие, подобно открытым колодцам, на 
улице и не властные никому воспрепятствовать черпать из нас: мы не умеем, увы, 
защищать самих себя там, где мы хотели бы этого, мы никак не можем помешать 
тому, чтобы нас не мутили, не темнили, - чтобы время, в которое мы живем, не 
бросало в нас своей "злободневности", грязные птицы - своих испражнений, 
мальчишки - своего хлама, а изнемогшие, отдыхающие возле нас странники - своих 
маленьких и больших невзгод. Но мы поступим так, как мы всегда поступали: мы 
примем и то, что в нас бросают, в нашу глубину - ибо мы глубоки, мы не забываем 
этого, - и станем снова светлыми... 
 

379
Реплика дурака. 
Эту книгу написал отнюдь не мизантроп: ненависть к человеку оплачивается нынче 
слишком дорого. Чтобы ненавидеть так, как прежде ненавидели человека, 
по-тимоновски, целиком, без всяких скидок, от всего сердца, изо всей любви 
ненависти, - для этого следовало бы отказаться от презрения: а какой утонченной 
радостью, каким терпением, каким даже добродушием обязаны мы именно своему 
презрению! К тому же с ним мы - "избранники Божьи": тонкое презрение есть наш 
вкус и преимущество, наше искусство, возможно, наша добродетель, мы - самые 
современные среди современных!.. Ненависть, напротив, сравнивает, сопоставляет, 
в ненависти есть уважение, наконец; в ненависти есть страх, большая, 
значительная доля страха. Мы же, бесстрашные, мы, более одухотворенные люди 
этой эпохи, мы в достаточной степени знаем свое превосходство, чтобы как раз в 
качестве более одухотворенных не испытывать никакого страха к этому времени. 
Нас едва ли обезглавят, заточат в темницу, сошлют; даже наших книг не запретят 
и не сожгут. Этот век любит ум, он любит нас и нуждается в нас, даже если нам 
пришлось бы дать ему понять, что мы художники по части всякого презрения; что 
при каждом общении с людьми нас слегка знобит; что при всей нашей кротости, 
терпеливости, человечности, учтивости мы не в силах уговорить собственный нос 
отказаться от своего предубеждения к близко стоящему человеку; что мы тем 
больше любим природу, чем меньше в ней человеческого, и искусство, если оно 
есть бегство художника от человека, или насмешка художника над человеком, или 
насмешка художника над самим собой...
380
"Странник" говорит. 
Чтобы рассмотреть однажды нашу европейскую мораль издали, чтобы сопоставить ее 
с другими, прежними или будущими, моралями, надо сделать то, что делает 
странник, желающий узнать, насколько высоки городские башни: для этого он 
покидает город. "Мысли о моральных предрассудках", дабы не быть предрассудками 
о предрассудках, предполагают некую установку вне самой морали, некое по ту 
сторону добра и зла, куда должно взбираться, карабкаться, лететь, - а в данном 
случае наверняка уж некое по ту сторону нашего добра и зла, некую свободу от 
всякой "Европы", понимая под последней сумму командных ценностных суждений, 
которые перешли в нашу плоть и кровь. То, что хочешь именно туда наружу и 
наверх, есть, быть может, маленькое сумасбродство, странное, безрассудное "ты 
должен", - ибо и нам, познающим, свойственны свои идиосинкразии "несвободной 
воли"; вопрос в том, действительно ли можешь туда наверх. Это зависит от многих 
условий; главным образом вопрос сводится к тому, насколько мы легки или тяжелы, 
к проблеме нашей "специфической тяжести" Нужно быть очень легким, чтобы увлечь 
свою волю к познанию в такую даль и как бы над своим временем, чтобы сотворить 
себе глаза для обзора тысячелетий и вдобавок еще и чистое небо в этих глазах! 
Нужно избавиться от многого, что гнетет, парализует, подавляет, тяжелит нас, 
нынешних европейцев. Человек такой потусторонности, желающий сам обнаружить 
высшие ценностные нормы своего времени, должен прежде всего "преодолеть" это 
время в себе самом - такова проба его силы, - и, следовательно, не только свое 
время, но и свое прежнее отвращение к этому времени и разлад с ним, свое 
страдание от этого времени, свою несвоевременность, свою романтику...
381
К вопросу о понятности. 
Очевидно, когда пишут, хотят быть не только понятными, но и равным образом не 
понятными. Вовсе не является еще возражением против книги, если кто-то находит 
ее непонятной: возможно, именно это и входило в намерения ее автора - он не 
хотел, чтобы его понял "кто-то". Всякий более аристократичный ум и вкус, желая