состоянии с помощью этой веры воздвигнуть ту громаду широких общественных башен,
 которые отличают Средние века и за которыми, во всяком случае, остается 
признать одно: способность к долговечности (а долговечность на земле есть 
ценность первого ранга!). Но бывают и обратные времена, собственно 
демократические, когда все больше и больше отучаются от этой веры и когда на 
передний план выступает некая лихая вера и противоположная точка зрения: та 
вера афинян, которая впервые замечается в эпоху Перикла, та нынешняя вера 
американцев, которая все больше хочет сделаться верою и европейцев: когда 
каждый убежден, что способен почти на все, дорос почти до всякой роли, когда 
каждый испытывает себя, импровизирует, снова испытывает, испытывает с 
удовольствием, когда прекращается всякая природа и начинается искусство... 
Греки, впервые принявшие эту веру в роли - артистическую веру, если угодно, - 
шаг за шагом подверглись, как известно, диковинному и не во всех отношениях 
достойному подражания превращению: они на деле стали актерами; в качестве 
таковых они очаровали, завоевали весь мир - и, наконец, даже "завоевательницу 
мира" (ибо Graeculus histrio победил Рим, а не - как по обыкновению говорят 
невинные люди - греческая культура...). Но чего я боюсь, что уже сегодня 
становится осязательным, если есть охота осязать это, так это того, что мы, 
современные люди, вполне уже стоим на том же пути; и всякий раз, когда человек 
начинает обнаруживать, в какой мере он играет роль и в какой мере он может быть 
актером, он становится актером... Тем самым всходит новая флора и фауна людей, 
которые не смогли бы вырасти в более прочные, более ограниченные времена - или 
пребывали бы "внизу", под гнетом и подозрением в бесчестии, - тем самым 
наступают всякий раз интереснейшие и сумасброднейшие периоды истории, когда 
"актеры", всякого рода актеры оказываются доподлинными господами. Именно здесь 
все глубже ущемляется и, наконец, становится невозможной иная порода людей, 
прежде всего великие "строители"; строительная сила теперь парализована; 
исчезает мужество замышлять дальнебойные планы; дает о себе знать недостаток в 
организаторском гении: кто рискнет еще нынче на такие предприятия, завершение 
которых исчислялось бы тысячелетиями? Вымирает та старая вера, опираясь на 
которую человек мог бы рассчитывать, обещать, предупреждать будущее в планах, 
приносить его в жертву своему плану, - вера в то, что человек лишь постольку 
имеет ценность и смысл, поскольку он оказывается камнем в каком-либо великом 
строении; для чего он и должен прежде всего быть твердым, должен быть "камнем"..
. Прежде всего не - актером! Короче говоря - ах, это достаточно долго будут еще 
замалчивать! - если что впредь не будет больше строиться, не может больше 
строиться, так это - общество в старом смысле слова: для постройки этого здания 
недостает уже всего, прежде всего материала. Все мы уже не представляем 
материала для общества: вот истина, которая вполне своевременна! Мне нет дела 
до того, что временами еще самый близорукий, возможно, честнейший, но во всяком 
случае скандальнейший тип человека, из ныне существующих, наши господа 
социалисты, верят в почти противоположное, надеются, грезят, прежде всего 
кричат и пишут: их программный лозунг "свободное общество" читают уже на всех 
столах и стенах. Свободное общество? Да! Да! Но знаете ли вы, господа, из чего 
его строят? Из деревянного железа! Из прославленного деревянного железа! И даже 
еще не деревянного...
 

357
К старой проблеме: "что есть немецкое"? 
Пусть подсчитают про себя действительные достижения философской мысли, которыми 
мысль обязана немецким головам: могут ли они сколько-нибудь позволительным 
образом быть приписаны еще и целой расе? Вправе ли мы сказать, что они в то же 
время суть творение "немецкой души", по крайней мере ее симптом, в том смысле, 
в каком мы привыкли считать, скажем, идеоманию Платона, его почти религиозное 
помешательство на формах, одновременно событием и свидетельством "греческой 
души"? Или истинным было бы обратное? то, что они были столь же индивидуальны, 
таким же исключением из духа расы, каковым было, например, чистосердечное 
язычество Гете? Или каковым является среди немцев чистосердечный макиавеллизм 
Бисмарка, его так называемая "реальная политика"? Быть может, наши философы, 
противоречат даже потребностям "немецкой души"? Короче, были ли немецкие 
философы действительно - философскими немцами? - Я напомню о трех случаях. 
Прежде всего о несравненной проницательности Лейбница, обеспечивающей ему 
правоту не только против Декарта, но и против всего, что философствовало до 
него, - что сознательность есть лишь accidens представления, а не его 
необходимый и существенный атрибут, и что, стало быть, то, что мы называем 
созданием, оказывается лишь неким состоянием нашего духовного и душевного мира 
(возможно, болезненным состоянием), а далеко не им самим, - есть ли в этой 
мысли, глубина которой еще и сегодня не исчерпана, что-либо немецкое? Есть ли 
основание предполагать, что подобный переворот очевидного не легко дался бы 
какому-нибудь латинянину? - ибо это и есть переворот. Вспомним, во вторую 
очередь, о чудовищном вопросительном знаке Канта, который он приставил к 
понятию "причинности", - не то чтобы он, как Юм, вообще сомневался в его праве: 
скорее, он принялся осторожно ограничивать область, в пределах которой это 
понятие вообще обладает смыслом (еще и теперь не покончили с этим маркированием 
границы). Возьмем, в-третьих, удивительную уловку Гегеля, который проломил ею 
все логические навыки и изнеженности, рискнув учить, что родовые понятия 
развиваются друг из друга: каковым тезисом умы в Европе и были преформированы к 
последнему великому научному движению, к дарвинизму, - ибо без Гегеля нет 
Дарвина. Есть ли в этой гегелевской новинке, впервые внесшей в науку