- он и теперь делает еще это, он делает это все больше и больше. - Моя мысль, 
как видите, сводится к тому, что сознание, собственно, не принадлежит к 
индивидуальному существованию человека, скорее, оно принадлежит к тому, что 
есть в нем родового и стадного; оно, как и следует отсюда, достигает 
утонченного развития лишь в связи с родовой и стадной полезностью, и, стало 
быть, каждый из нас, при всем желании в максимальной степени понять себя 
индивидуально, "узнать самого себя", всегда будет сознавать только 
неиндивидуальное в себе, свой "средний уровень", - сама наша мысль своей 
сознательностью - повелевающим в ней "гением рода" - постоянно как бы набирает 
большинство голосов (majorisiert) и переводится обратно в стадные перспективы. 
Нет никакого сомнения, все наши поступки, в сущности, неповторимо личностны, 
уникальны, безгранично-индивидуальны; но стоит лишь нам перенести их в сознание,
 как они уже не выглядят таковыми... Это и есть доподлинный феноменализм и 
перспективизм, как я его понимаю: природа животного сознания влечет за собою то,
 что мир, который мы в силах осознать, есть только мир поверхностей и знаков, 
обобщенный, опошленный мир, - что все осознаваемое уже тем самым делается 
плоским, мелким, относительно глупым, общим, знаком, стадным сигналом - что с 
каждым актом осознания связана большая и основательная порча, извращение, 
обмеление и обобщение. В конце концов растущее сознание есть опасность, и тот, 
кто живет среди наиболее сознательных европейцев, знает даже, что это болезнь. 
Вы догадываетесь, мне здесь нет никакого дела до противоположности между 
субъектом и объектом: это различение я предоставляю теоретикам познания, 
которые запутались в сетях грамматики (народной метафизики). Это вовсе и не 
противоположность между "вещью в себе" и явлением: ибо мы "познаем" далеко не 
столь основательно, чтобы быть вправе на такие деления. У нас ведь нет никакого 
органа для познания, для "истины": мы "знаем" (или верим, или воображаем) ровно 
столько, сколько может быть полезно в интересах людского стада, рода, - и даже 
то, что называется здесь "полезностью", есть в конце концов тоже лишь вера, 
лишь воображение и, возможно, как раз та самая роковая глупость, от которой мы 
однажды погибнем.
355
Происхождение нашего понятия "познание".
Я беру это объяснение с улицы; я слышал, как кто-то из народа говорил: "Он меня 
опознал", - я спросил себя при этом: что, собственно, понимает народ под 
познанием? Чего он хочет, когда он хочет "познания"? Ничего иного, кроме того, 
чтобы свести нечто чужое к чему-то знакомому. А мы, философы, - разве мы 
понимаем под познанием нечто большее? Знакомое - значит: все, к чему мы 
привыкли, так что и не удивляемся больше этому, - наша повседневность, 
какое-нибудь правило, в котором мы застреваем, все и вся, в чем мы чувствуем 
себя как дома, - как? разве наша потребность в познании не есть именно эта 
потребность в знакомом? воля - среди всего чужого, непривычного, сомнительного 
обнаружить нечто такое, что не беспокоит нас больше? Не должно ли это быть 
источником страха - то, что велит нам познавать? Не должно ли ликование 
познающего быть ликованием как раз по случаю вновь обретенного чувства 
уверенности? Этот философ воображал, что он "познал" мир, когда свел его к 
"идее": ах, разве это случилось не потому, что ему была так знакома, так 
привычна "идея"? что он так мало уже страшился "идеи"? - О, это довольство 
познающих! по нему пусть и судят об их принципах и решениях мировой загадки! 
Если они вновь найдут в вещах, под вещами, за вещами нечто такое, что нам, к 
сожалению, весьма знакомо, например нашу таблицу умножения, или нашу логику, 
или нашу волю и влечение, - радости их нет конца! Ибо "то, что опознано, - 
познано" - в этом они единодушны. Даже наиболее осторожные среди них полагают, 
что, по крайней мере, знакомое легче познать, чем чужое; к примеру, 
метьодически предписывается исходить из "внутреннего мира", из "фактов 
сознания", так как они представляют более знакомый нам мир! Заблуждение 
заблуждений! Знакомое есть привычное, а привычное труднее всего "познавать", т.
е. видеть в нем проблему, т.е. видеть его чужим, отдаленным, "вне нас самих"... 
Великая уверенность естественных наук по сравнению с психологией и критикой 
основ сознания - неестественными науками, как почти что можно было бы сказать, 
- покоится именно на том, что они берут чужое как объект: между тем желание 
принимать за объект вообще нечужое есть едва ли не полное противоречий и 
бессмысленное занятие...
 

356
В какой мере Европа будет делаться "более художественной". 
Еще и сегодня - в наше переходное время, когда столь многое перестает носить 
принудительный характер, - забота о жизни принуждает почти все мужское 
население Европы к некой определенной роли, к так называемой профессии; 
некоторым оставляется при этом свобода, призрачная свобода, самим выбирать эту 
роль, большинству же она навязывается. Результат достаточно странен: почти все 
европейцы в пожилом возрасте путают себя со своими ролями, они сами оказываются 
жертвами собственной "хорошей игры", сами забывают, как много случая, каприза, 
произвола распоряжалось ими, когда решался вопрос их "профессии", - и какое 
множество иных ролей смогли бы они, пожалуй, сыграть: ибо нынче уже слишком 
поздно! При более глубоком рассмотрении на деле из роли получился характер, из 
искусства - натура. Были времена, когда с категорической уверенностью, даже с 
благочестием верили в свое предназначение именно к этому вот занятию, к этому 
вот заработку и просто не желали признавать здесь случайностей, роли, 
произвола; сословия, гильдии, наследственные привилегии ремесла были в