решительное понятие "развития", что-либо немецкое? - Да, без всякого сомнения: 
во всех трех случаях мы чувствуем, что в нас "открыто" и угадано нечто, и мы 
благодарны за это и в то же время ошарашены: каждый из этих трех случаев 
представляет собою наводящий на размышления образчик немецкого самопознания, 
самоиспытания, самопонимания. "Наш внутренний мир гораздо богаче, объемнее, 
скрытнее, чем кажется" - так чувствуем мы вместе с Лейбницем; как немцы, мы 
сомневаемся вместе с Кантом в окончательности естественнонаучных выводов и 
вообще во всем, что предстает познанию каузальным: познаваемое, как таковое, 
обладает уже для нас меньшей значимостью. Мы, немцы,- гегельянцы, даже если бы 
никогда не было никакого Гегеля, поскольку мы (в противоположность всем 
латинянам) инстинктивно отводим становлению, развитию более глубокий смысл и 
более богатую значимость, чем тому, что "есть", - мы едва ли верим в правомочия 
понятие "бытия"; равным образом, поскольку мы не склонны допускать за нашей 
человеческой логикой право быть логикой в себе, единственном родом логики (нам, 
скорее, хотелось бы убедить себя в том, что она есть лишь частный случай, и, 
возможно, один из наиболее странных и глупых). - Четвертый вопрос гласил бы, 
должен ли был и Шопенгауэр со своим пессимизмом, т.е. проблемой ценности 
существования, быть именно немцем. Не думаю. Событие, после которого следовало 
наверняка ожидать этой проблемы, так ячто какой-нибудь астроном души мог бы 
высчитать ее день и час - упадок веры в христианского Бога, победа научного 
атеизма, - есть общеевропейское событие, в котором все расы должны иметь свою 
долю заслуги и чести. Напротив, именно немцам - тем немцам, современником 
которых был Шопенгауэр, - следовало бы вменить в вину наиболее продолжительное 
и опаснейшее торможение этой победы атеизма; Гегель главным образом был ее 
замедлителем par excellence, соответственно предпринятой им грандиозной попытке 
убедить нас напоследок в божественности бытия с помощью нашего шестого чувства, 
"исторического чувства". Шопенгауэр, как философ, был первым сознавшимся и 
непреклонным атеистом, какой только был у нас, немцев: его вражда к Гегелю 
имела здесь свою скрытую причину. Небожественность бытия считалась им чем-то 
данным, непосредственным, непререкаемым; он всякий раз терял свою 
рассудительность философа и впадал в гнев, когда замечал в ком-либо колебания и 
изворотливость в этом пункте. Здесь лежит вся его правдивость: безусловно 
честный атеизм оказывается как раз предпосылкой его постановки проблемы, как 
некая окончательно и тяжко достигнутая победа европейской совести, как чреватый 
последствиями акт двухтысячелетнего приучения к истине, которая в завершение 
запрещает себе ложь в вере в Бога... Очевидно, что, собственно, одержало победу 
над христианским Богом: сама христианская мораль, все с большей строгостью 
принимаемое понятие правдивости, утонченность исповедников христианской совести,
 переведенная и сублимированная в научную совесть, в интеллектуальную 
чистоплотность любой ценой. Рассматривать природу, как если бы она была 
доказательством Божьего блага и попечения; интерпретировать историю к чести 
божественного разума, как вечное свидетельство нравственного миропорядка и 
нравственных конечных целей; толковать собственные переживания, как их 
достаточно долгое время толковали набожные люди, словно бы всякое стечение 
обстоятельств, всякий намек, все было измышлено и послано ради спасения души: 
со всем этим отныне покончено, против этого восстала совесть, это кажется 
всякой более утонченной совести неприличным, бесчестным, ложью, феминизмом, 
слабостью, трусостью, - с этой строгостью, и с чем бы еще ни было, мы есмы 
добрые европейцы и наследники продолжительнейшего и отважнейшего 
самопреодоления Европы. Отталкивая от себя таким образом христианскую 
интерпретацию и осуждая ее "смысл". Как фабрикацию фальшивых монет, мы тотчас 
же со страшной силой сталкиваемся с шопенгауэровским вопросом: имеет ли 
существование вообще смысл? - вопрос, который нуждается в двух-трех столетиях, 
чтобы быть полностью и во всей глубине услышанным. То, что Шопенгауэр ответил 
на этот вопрос сам, было - мне простят это - чем-то скороспелым, юношеским, 
неким примирением, остановкой и погрязанием в христианско-аскетических 
моральных перспективах, которым вместе с верой в Бога была заказана вера вообще.
.. Но он поставил вопрос - как добрый европеец, повторяю, а не как немец. - 
Доказали ли немцы, хотя бы тем, как они осиливали шопенгауэровский вопрос, свою 
внутреннюю причастность и родство, свою подготовленность, свою потребность в 
его проблеме? То, что после Шопенгауэра и в самой Германии - впрочем, 
достаточно поздно! - надумано и напечатано в связи с поставленной им проблемой, 
это не дает еще никаких оснований решить вопрос в пользу более тесной 
сопричастности; можно было бы, напротив, обратить внимание даже на своеобразную 
неуклюжесть (Ungeschicktheit) этого послешопенгауэровского пессимизма - явное 
дело, немцы чувствовали себя при этом не в своей стихии. Здесь я намекаю вовсе 
не на Эдуарда фон Гартмана; напротив, еще и теперь остается в силе мое старое 
подозрение, что он чересчур уклюж (geschickt) для нас, я хочу сказать, что он, 
как настоящий плут, с самого начала потешался, возможно, не только над немецким 
пессимизмом - что он напоследок мог бы "завещать" немцам признание в том, до 
какой степени можно, в век оснований, одурачить их самих. Но я спрашиваю: 
следует ли почитать за честь для немцев и старого волчка Банзена, который всю 
жизнь с каким-то сладострастием вертелся вокруг своего реал-диалектического 
горя и "личного невезения", - было ли это в самом деле по-немецки? (я 
рекомендую при этом его сочинения, во что и сам употребил их, как 
антипессимистическую пищу, главным образом из-за его elegantiae psychologicae; 
с ними, как мне кажется, можно подступиться даже к страдающим затяжным запором 
телам и душам). Или позволительно ли было бы причислить к настоящим немцам 
таких дилетантов и старых дев, как слащавый апостол девичества Майнлендер? В 
конце концов он был евреем (все евреи становятся слащавыми, когда морализируют).