опоры, новой возможности, смакованием самого взыскания. Фанатизм и есть та 
самая единственная "сила воли", к которой могут быть приведены слабые и 
неуверенные, некоего рода гипнотизирование всей чувственно-интеллектуальной 
системы в угоду изобильному питанию (гипертрофии) одной-единственной точки 
зрения и чувства, которая отныне начинает доминировать, - христианин называет 
ее своей верой. Всюду, где человек приходит к основополагающему убеждению, что 
им должны повелевать, он становится "верующим"; можно было бы, напротив, 
вообразить себе некую радость и силу самоопределения, некую свободу воли, при 
которой ум расстается со всякой верой, со всяким желанием достоверности, 
полагаясь на свою выучку и умение держаться на тонких канатах и возможностях и 
даже танцевать еще над пропастями. Такой ум был бы свободным умом par 
excellence.
 

348
О происхождении ученых. 
Ученый вырастает в Европе из всякого рода сословий и в условиях общества, 
словно некое растение, не нуждающееся ни в какой специфической почве; оттого, 
по сути дела и непроизвольно, он принадлежит к носителям демократической идеи. 
Но это происхождение выдает себя. Если обладаешь несколько обостренным зрением, 
чтобы уличать и накрывать с поличным в ученой книге, в научном трактате 
интеллектуальную идиосинкразию ученого - каждый ученый имеет таковую, - то 
почти всегда обнаружишь за нею "предысторию" ученого, его семью, особливо же 
семейные занятия и профессиональные уклоны. Где чувство выражается в словах: 
"теперь это доказано, теперь я с этим покончил", там по обыкновению в крови и 
инстинктах ученого присутствует предок, который и одобряет со своей точки 
зрения "проделанную работу", - вера в доказательство есть только симптом того, 
что в каком-либо трудолюбивом роду исстари рассматривалось как "хорошая работа".
 Пример: сыновья регистраторов и канцелярских писарей всякого рода, главная 
задача которых всегда состояла в том, чтобы приводить в порядок разнообразный 
материал, распределять его по ящикам, вообще схематизировать, в случае если они 
делаются учеными, обнаруживают предрасположенность к тому, чтобы считать 
какую-нибудь проблему почти решенной, раз им удалось ее схематизировать. Есть 
философы, которые, по существу, суть только схематические головы - у них 
формальный навык отцовского ремесла стал внутренним содержанием. Талант к 
классификациям, к таблицам категорий выдает кое-что; нельзя безнаказанно быть 
чадом своих родителей. Сын адвоката должен будет и в качестве исследователя 
быть адвокатом: он старается в первом заходе оказаться правым (recht behalten), 
а во втором, пожалуй, быть правым (recht haben). Сыновей протестантских 
священников и школьных учителей узнают по наивной уверенности, с которою они, 
будучи учеными, считают свое дело уже доказанным, если только оно изложено ими 
от сердца и с теплотою: они основательно привыкли к тому, что им верят, - у их 
отцов это было "ремеслом"! Еврей, напротив, сообразно кругу занятий и прошлому 
своего народа как раз меньше всего привык к тому, чтобы ему верили: взгляните с 
этой точки зрения на еврейских ученых - они все возлагают большие надежды на 
логику, стало быть, на принуждение к согласию посредством доводов; они знают, 
что с нею они должны победить даже там, где против них налицо расовая и 
классовая ненависть, где им неохотно верят. Ведь нет ничего демократичнее 
логики: для нее все на одно лицо, и даже кривые носы она принимает за прямые. 
(Говоря между делом: Европа обязана не малой благодарностью евреям как раз по 
части логизирования и более чистоплотных привычек головы; прежде всего немцы, 
эта прискорбно deraisonnable раса, которой и сегодня все еще не мешало бы 
"задать головомойку". Повсюду, где евреям довелось оказать влияние, они научили 
тоньше различать, острее делать выводы, яснее и аккуратнее писать: их задачей 
всегда было привести народ "к raison".)
349
Еще раз происхождение ученых. 
Хотеть сохранить самого себя есть выражение бедственного состояния, некоего 
ограничения основного импульса собственной жизни, восходящего к расширению 
власти и в этом волении довольно часто подвергающего сомнению чувство 
самосохранения и жертвующего им. Пусть сочтут это за симптом, когда отдельные 
философы, как, например, чахоточный Спиноза, усматривали, должны были 
усматривать решающее значение именно в так называемом импульсе самосохранения: 
это были люди, находившиеся как раз в бедственном состоянии. Что наше 
современное естествознание столь основательно спуталось со спинозовской догмой 
(вконец и грубее всего в дарвинизме с его непостижимо односторонним учением о 
"борьбе за существование") - это коренится, по-видимому, в происхождении 
большинства естествоиспытателей: они принадлежат в этом отношении к "народу", 
их предки были бедными и незначительными людьми, которые слишком хорошо и 
сблизи знали тяготы хлеба насущного. От всего английского дарвинизма отдает как 
бы удушливой атмосферой английского перенаселения, как бы мелколюдным запахом 
нужды и тесноты.. Но в качестве естествоиспытателя нужно было выйти из своего 
человеческого закутка - а в природе царит не бедственное состояние, но изобилие,
 расточительность, доходящая даже до абсурда. Борьба за существование есть лишь 
исключение, временное ограничение воли к жизни; великая и малая борьба идет 
всегда за перевес, за рост и распределение, за власть, сообразно воле к власти, 
которая и есть как раз воля к жизни.
350
К чести homines religiosi. 
Вполне очевидно, что борьба против церкви является между прочим - ибо она