означает многое - и борьбой более пошлых, довольных, доверчивых, поверхностных 
натур против господства более сложных, более глубоких, более созерцательных, 
стало быть, против более злых и подозрительных людей, которые сочетали 
длительное подозрение относительно ценности существования с размышлениями о 
собственной своей ценности: общий инстинкт народа, его чувственная веселость, 
его "доброе сердце" восстали против них. Вся римская церковь покоится на южном 
недоверии к при роде человека, которое Севером искони понималось фальшиво: с 
таким недоверием получил европейский Юг наследство глубокого Востока, 
доисторической, таинственной Азии и ее контемпляций. Уже протестантизм есть 
народный бунт в пользу простодушных, чистосердечных, поверхностных натур (Север 
всегда был более добродушным и более плоским, чем Юг); но только французская 
революция окончательно и торжественно вложила скипетр в руки "доброго человека" 
(овцы. Осла, гуся и всего, что неизлечимо плоско и визгливо созрело для 
сумасшедшего дома "современных идей").
 

351
К чести священнических натур. 
Я думаю, что от того, что разумеет под мудростью народ (а кто нынче не 
"народ"?), - от той умной коровьей безмятежности, той набожности и пасторской 
кротости, которая лежит на лугу и серьезно и жующе взирает на жизнь, - именно 
от этого философы чувствовали себя наиболее отстоящими, вероятно, потому, что 
были для этого недостаточно "народом", недостаточно сельскими пасторами. И, 
конечно, они позже всех примирятся с мыслью, что народ мог бы понять кое-что из 
того, что как нельзя дальше отстоит от него, - великую страсть познающего, 
который постоянно живет, должен жить в грозовом облаке высочайших проблем и 
тягчайших ответственностей (стало быть, отнюдь не созерцательно, извне, 
равнодушно, надежно, объективно...). Народ чтит совершенно иной сорт человека, 
когда со своей стороны составляет себе идеал "мудреца", и тысячекратно в этом 
прав, осыпая лучшими словами и почестями как раз этого сорта людей: кроткие, 
серьезно-глуповатые и непорочные священнические натуры и все им родственные - 
им воздается хвала в народном благоговении перед мудростью. И кому же еще 
следовало бы народу быть более благодарным, как не этим людям, которые 
принадлежат к нему и из него выходят, но в качестве посвященных, избранных, 
принесенных в жертву ради его блага - сами они верят в то, что были принесены в 
жертву Богу, - перед которыми он может безнаказанно изливать свое сердце, с 
помощью которых может избавляться от своих тайн, своих забот и сквернот (ибо 
человек, который "доверяется", освобождается от самого себя, а тот, кто 
"исповедался", забывает). Здесь распоряжается великая нужда: и для душевных 
нечистот потребны сточные канавы и чистая, очистительная вода в них, потребны 
стремительные потоки любви и сильные, смиренные, чистые сердца, которые 
самоотверженно готовят себя к подобной службе необщественного попечения о 
здоровье, - ибо это есть жертва, священник есть и остается человеческой жертвой.
.. Народ воспринимает таких принесенных в жертву, притихших, серьезных людей 
"веры" как мудрых, т.е. ставших знающими, как "надежных" в сравнении с 
собственной его ненадежностью: кто бы мог лишить его слова и этого 
благоговения? - Но - что справедливо и в обратном порядке - среди философов 
также и священник считается еще "народом", а не "знающим". Прежде всего потому, 
что и сами они не верят в "знающих", и уже от этой веры и этого суеверия на них 
самих несет "народом". Скромность изобрела в Греции слово "философ" и уступила 
комедиантам ума роскошную спесь называть себя мудрыми - скромность таких 
страшилищ гордости и самообладания, как Пифагор, как Платон...
352
Насколько еще можно обойтись без морали. 
Обнаженный человек вообще постыдное зрелище - я говорю о нас, европейцах ( а 
никак не о европеянках!). Допустим, что какое-то веселое общество за обеденным 
столом вдруг увидело бы себя раздетым догола коварной выходкой какого-нибудь 
волшебника; я полагаю, что исчезло бы не только веселье и самый сильный аппетит,
 - по-видимому, мы, европейцы, вовсе не можем обойтись без того маскарада, 
который называется одеждой. Не должно ли иметь столь же прочные основания и 
одеяние "моральных людей", их закутывание в моральные формулы и правила 
приличия, вся благонамеренная подтасовка наших поступков под понятия "долг", 
"добродетель", "чувство солидарности", "порядочность", "самоотверженность"? Не 
то чтобы я думал, что здесь маскируется в нас какая-то человеческая злоба и 
низость, короче, скверный дикий зверь; напротив, моя мысль в том, что мы именно 
в качестве ручных зверей являем собою постыдное зрелище и нуждаемся в моральном 
одеянии, - что "внутренний мир человека" в Европе давно уже не в такой степени 
скверен, чтобы "выставляться напоказ" (чтобы тем самым быть прекрасным). - 
Европеец одевается в мораль, так как он стал больным, немощным, увечным зверем, 
имеющим все основания быть "ручным", так как он - почти уродец, нечто 
недоделанное, слабое, неуклюжее... Не ужас, внушаемый хищным зверем, находит 
моральное одеяние необходимым, но стадное животное со своей глубокой 
посредственностью, боязнью и скукой от самого себя. Мораль наряжает европейца - 
сознаемся в этом! - во что-то более благородное, более значительное, более 
импозантное, в "божественное"...
353
О происхождении религий. 
Действительное изобретение основателей религии сводится, во-первых, к тому, 
чтобы установить определенный образ жизни и нравственный обиход, действующий 
как disciplina voluntatis и в то же время отгоняющий скуку; во-вторых, дать