Наш вопросительный знак. 
Но вы не понимаете этого? В самом деле, нужно приложить усилия, чтобы понять 
нас. Мы ищем слов, возможно, мы ищем и ушей. Кто же мы такие? Если бы нам 
вздумалось назвать себя просто старым выражением "безбожники", или "неверующие",
 или же "имморалисты", мы далеко бы еще не считали себя названными: мы - все 
это вместе в слишком поздней стадии, слишком поздней, чтобы было понятно, чтобы 
вы смогли понять, господа зеваки, каково у нас на душе. Нет! Мы уже свободны от 
горечи и страсти вырвавшегося на волю, который рассчитывает сделать себе из 
своего неверия еще одну веру, цель, даже мученичество! Мы ошпарены кипятком 
познания и до очерствелости охлаждены познанием того, что в мире ничто не 
свершается божественным путем, ни даже по человеческой мере - разумно, 
милосердно или справедливо: нам известно, что мир, в котором мы живем, 
небожествен, неморален, "бесчеловечен", - мы слишком долго толковали его себе 
ложно и лживо, в угоду нашему почитанию и, значит, в угоду некоей потребности. 
Ибо человек - почитающее животное! Но он и недоверчивое животное: и то, что мир 
не стоит того, во что мы верили, оказывается едва ли не самым надежным 
завоеванием нашей недоверчивости. Сколько недоверчивости, столько и философии. 
Мы, пожалуй, остерегаемся сказать, что он стоит меньшего: нам теперь кажется 
даже смешным, когда человек пытается изобретать ценности, превосходящие 
ценность действительного мира, - от этого-то мы и отступились, как от 
распутного блуждения человеческого тщеславия и неразумия, которое долго не 
признавалось за таковое. Свое последнее выражение оно нашло в современном 
пессимизме, а более старое, более сильное - в учении Будды; также и 
христианство содержит его, конечно в более сомнительном и двусмысленном виде, 
но оттого ничуть не менее соблазнительном. Вся установка "человек против мира", 
человек, как "мироотрицающий" принцип, человек, как мера стоимости вещей, как 
судья мира, который в конце концов кладет на свои весы само бытие и находит его 
чересчур легким, - чудовищная безвкусица этой установки, как таковая, осознана 
нами и опротивела нам: мы смеемся уже, когда находим друг подле друга слова 
"человек и мир", разделенные сублимированной наглостью словечка "и"! Но как? Не 
продвинулись ли мы, именно как смеющиеся, лишь на шаг дальше в презрении к 
человеку? И, стало быть, и в пессимизме, в презрении к постижимому нами бытию? 
Не впали ли мы тем самым в подозрение относительно противоположности между 
миром, в котором мы до сих пор обитали с нашими почитаниями, - ради которого мы,
 возможно, и выносили жизнь, - и другим миром, который есть мы сами: 
беспощадное, основательное, из самих низов идущее подозрение относительно нас 
самих, которое все больше, все хуже овладевает нами, европейцами, и с легкостью 
могло бы поставить грядущие поколения перед страшным или - или: "отбросьте или 
свои почитания, или - самих себя!" Последнее было бы нигилизмом; но не было ли 
и первое - нигилизмом? - Вот наш вопросительный знак.
347
Верующие и их потребность в вере. 
Насколько некто нуждается в вере, чтобы преуспевать, в какой мере ему 
необходимо иметь нечто "прочное", что он не хотел бы расшатать, так как 
держится за него, - это и является показателем его силы (или, говоря яснее, его 
слабости). Еще и сегодня, как нам кажется, большинство обитателей старой Европы 
нуждается в христианстве: оттого оно все еще находит веру. Ибо таков уж 
человек: можно было бы тысячекратно опровергнуть перед ним любой догмат веры, - 
но если бы он нуждался в нем, он все снова и снова считал бы его "истинным" - 
согласно тому знаменитому "доказательству силы", о котором говорит Библия. В 
метафизике нуждаются еще некоторые; но и то буйное желание достоверности, 
которое нынче на научно-позитивистский лад разряжается в широких массах, 
желание знать что-либо наверняка (причем, вследствие горячности желания, 
смотрят на это с легкостью и сквозь пальцы, как на гарантию самой прочности) - 
и оно оказывается все еще поиском поддержки, опоры, короче, тем инстинктом 
слабости, который если и не создает, то консервирует религии, метафизики, 
убеждения всякого рода. В действительности над всеми этими позитивистскими 
системами чадит дым известного пессимистического помрачения, какая-то усталость,
 фатализм, разочарование, страх перед новым разочарование - или выставляемая 
напоказ злоба, дурное настроение, анархизм негодования и всякого рода симптомы 
или маскарады расслабленности. Даже та запальчивость, с которой наши 
смышленнейшие современники забиваются в жалкие углы и щели, например в 
патриотщину (так именую я то, что во Франции называют chauvinisme, а в Германии 
deutsch), или в эстетические подпольные исповедания по типу парижского 
naturalisme (извлекающего из природы и оголяющего только ту часть, которая 
одновременно вызывает чувство гадливости и удивления, - эту часть нынче охотно 
именуют la verite vraie), или в нигилизм петербургского образца (т.е. в веру в 
неверие, вплоть до мученичества за нее), - даже эта запальчивость 
свидетельствует прежде всего о потребности в вере, в поддержке, в хребте, в 
опоре... Вера всегда больше всего жаждется, упорнее всего взыскуется там, де 
недостает воли: ибо воля, как аффект повеления, и есть решительный признак 
самообладания и силы. Это значит: чем меньше умеет некто повелевать, тем 
назойливее влечется он к тому, кто повелевает, и повелевает строго, - к Богу, 
монарху, званию, врачу, духовнику, догме, партийной совести. Из чего, пожалуй, 
следовало бы вывести, что причина возникновения и внезапное распространение 
обеих мировых религий, буддизма и христианства, заключались главным образом в 
чудовищном заболевании воли. И так оно и было на самом деле: обе религии 
обнаружили некое влекомое больной волею в абсурд, доходящее до отчаяния 
стремление к "ты должен", обе религии были учителями фанатизма в периоды 
расслабления воли и обернулись для неисчислимого множества людей взысканием