- что жизнь основана на видимости, я разумею - на заблуждении, обмане, 
притворстве, ослеплении, самоослеплении, и что, с другой стороны, фактически 
большой канон жизни всегда по большому счету обнаруживался на стороне . Такое 
намерение, пожалуй, могло бы быть, мягко говоря, неким донкихотством, маленьким 
мечтательным сумасбродством; но оно могло бы быть и чем-то более скверным, 
именно, враждебным жизни, разрушительным принципом... "Воля к истине" - это 
могло бы быть скрытой волей к смерти. - Таким образом, вопрос, зачем наука, 
сводится к моральной проблеме: к чему вообще мораль, если жизнь, природа, 
история "неморальны"? Нет никакого сомнения, что правдивый человек, в том 
отважном и последнем смысле слова, каким предполагает его вера в науку, 
утверждает тем самым некий иной мир, нежели мир жизни, природы и истории; и 
коль скоро он утверждает этот "иной мир" - как? не должен ли он как раз тем 
самым отрицать его антипод, этот мир - наш мир?.. Теперь уже поймут, на что я 
намекаю: именно, что наша вера в науку покоится все еще на метафизической вере, 
- что даже мы, познающие нынче, мы, безбожники и антиметафизики, берем наш 
огонь все еще из того пожара, который разожгла тысячелетняя вера, та 
христианская вера, которая была также верою Платона, - вера в то, что Бог есть 
истина, что истина божественна... А что, если именно это становится все более и 
более сомнительным, если ничто уже не оказывается божественным, разве что 
заблуждением, слепотою, ложью, - если сам Бог оказывается продолжительнейшей 
нашей ложью?
345
Мораль как проблема. 
Дефицит личности мстит за себя повсюду; расслабленная, невзрачная, потухшая, 
отрекающаяся от самой себя и отрицающая себя личность не годится уже ни на что 
хорошее -0 меньше всего на философию.. "Самоотверженность" ни во что не 
ставится на небе и на земле; все великие проблемы требуют великой любви, а на 
нее способны только сильные, цельные, надежные умы, плот но прилегающие к самим 
себе. Крайне существенная разница, относится ли мыслитель к своим проблемам 
лично, видя в них свою судьбу, свою нужду и даже свое величайшее счастье, или 
"безлично": именно, умея лишь ощупывать их и схватывать щупальцами холодной, 
любопытной мысли. В последнем случае ничего не выходит, это уже можно обещать 
наверняка: ибо великие проблемы, если даже допустить, что они дают себя 
схватывать, не дают себя удерживать лягушкам и мямлям, таков уж их вкус от 
вечности, - вкус, который, впрочем, они разделяют со всеми добросовестными 
самками. - Как же случилось, что я еще не встречал, даже в книгах, никого, кто 
относился бы к морали с такой личной установкой, кто признавал бы мораль 
проблемой, а эту проблему своей личной нуждой, мукой, сладострастием, страстью? 
Явное дело, мораль до сих пор вовсе не была проблемой; скорее всего чем-то, в 
чем находили общий язык после всяческих подозрений, раздоров, противоречий, - 
священным местом мира, где мыслители отдыхали, облегченно вздыхали, оживали 
даже от самих себя. Я не вижу никого, кто отважился бы на критику моральных 
ценностных суждений; от меня ускользают здесь даже попытки научного любопытства,
 избалованного обольстительного воображения, присущего психологам и историкам, 
которое с легкостью предупреждает проблему и схватывает ее на лету, не зная 
даже толком, что тут схвачено. Мне едва удалось изыскать некоторые скудные 
наметки к созданию истории возникновения этих чувств и оценок (что, впрочем, 
есть нечто иное, чем их критика, и уж совсем иное, чем история этических 
систем): в одном отдельном случае я приложил все усилия, чтобы возбудить 
склонность и способность к такого рода истории, - тщетно, как мне кажется 
теперь. От этих историков морали (в особенности англичан) мало толку: 
обыкновенно они и сами все еще простодушно подчиняются некоторой морали и 
составляют, сами того не зная, ее свиту и щитоносцев; таково разделяемое ими 
народное суеверие, и поныне столь чистосердечно оговариваемое христианской 
Европой, будто характерная черта морального поступка заключается в 
самоотверженности, самоотрицании, самопожертвовании или в сочувствии, 
сострадании. Их расхожая ошибка произвольного основания сводится к тому, что 
они утверждают какой-то consensus народов, по крайней мере прирученных народов, 
относительно известных положений морали и выводят отсюда ее безусловную 
обязательность, даже для нас с тобой, или, напротив, открыв истину, что у 
различных народов моральные оценки по необходимости различны, они заключают о 
необязательности всякой морали: и то и другое - большое ребячество. Ошибка 
более утонченных среди них заключается в том, что они обнаруживают и критикуют 
глупые, быть может, мнения какого-либо народа о своей морали или людей о всякой 
вообще человеческой морали, стало быть, о ее происхождении, религиозной санкции,
 суеверии свободной воли и т.п., и воображают тем самым, что раскритиковали 
саму мораль. Но значимость предписания "ты должен" существенно иная и нисколько 
не зависит от всяческих мнений о ней и от сорняка заблуждений, которым она, 
должно быть, поросла: это столь же несомненно, как и то, что ценность 
какого-либо медикамента для больного совершенно независима от того, думает ли 
больной о медицине научно или как старая дева. Мораль могла бы вырасти даже из 
заблуждения: но и этим осознанием проблема ее ценности вовсе не была бы 
затронута. - Итак, никто до сих пор не апробировал еще ценности того 
прославленнейшего из всех лекарств, которое называется моралью: для этого нужно 
первым делом - поставить эту ценность под вопрос. Ну что ж! Это как раз и есть 
наше дело.



346