лисе, забредшей обратно в свою клетку, к "Богу", "душе", "свободе" и 
"бессмертию"; а клетка-то и была взломлена его силою и умом! - Как? Ты 
любуешься категорическим императивом в себе самом? Этой "твердостью" твоего так 
называемого морального суждения? Этой "безусловностью" чувства: "все должны 
судить здесь так, как я"? Удивляйся, скорее, здесь своему себялюбию! и слепоте, 
ничтожности, невзыскательности твоего себялюбия! Себялюбие и есть это: ощущать 
свое суждение как всеобщий закон, - и притом слепое, ничтожное и 
невзыскательное себялюбие, ибо оно выдает, что ты еще не открыл самого себя, не 
сотворил еще себе собственного, собственнейшего идеала, который никогда не смог 
бы быть идеалом кого-нибудь другого, - молчу уж о всех, всех! - Кто судит еще: 
"так должен был бы в этом случае поступить каждый", тот не продвинулся еще 
дальше пяти шагов в самопознании: иначе ведал бы он, что нет и быть не может 
одинаковых поступков, - что каждый свершенный поступок свершен вполне 
единственным и неповторимым образом и что с каждым будущим поступком будет 
обстоять так, что все предписания к действию коснутся лишь грубой внешней его 
стороны (включая даже проникновеннейшие и утонченнейшие предписания всех 
прежних моралей), - что с ними, пожалуй, можно будет достичь иллюзии равенства, 
но именно лишь иллюзии, - что любой поступок, если взглянуть или оглянуться на 
него, есть и продолжает оставаться непроницаемой вещью, - что наши мнения о 
"добром", "благородном", "великом" никогда не могут быть доказаны нашими 
поступками, ибо каждый поступок непознаваем, - что, хотя наши мнения, оценки и 
заповеди наверняка принадлежат к мощнейшим рычагам в шестеренчатом механизме 
наших поступков, все равно закон их механики недоказуем для каждого отдельного 
случая. Итак, ограничимся очищением наших мнений и оценок и созиданием новых 
собственных скрижалей - и не будем больше корпеть над "моральной ценностью 
наших поступков"! Да, друзья мои! Пробил час отвращения ко всей моральной 
болтовне одних в адрес других! Моральное судопроизводство должно быть 
оскорблением нашему вкусу! Предоставим эту болтовню и этот дурной вкус тем, 
кому нечего больше и делать, как волочить прошлое пядь за пядью сквозь времена, 
и кто сам никогда не есть настоящее, - многим, стало быть, очень многим! Мы же 
хотим стать тем, что мы есть, - новыми, неповторимыми, несравнимыми, 
полагающими себе собственные законы, себя-самих-творящими! И для этого должны 
мы стать лучшими выучениками и открывателями всего законного и необходимого в 
мире: мы должны быть физиками, чтобы смочь быть творцами в названном смысле, - 
между тем как до сих пор все оценки и идеалы зиждились на незнании физики либо 
в противоречии с нею. И посему: да здравствует физика! А еще больше то, что 
принуждает нас к ней, - наша честность!
336
Скупость природы. 
Отчего природа оказалась столь скаредной по отношению к человеку, что не дала 
ему светиться, одному больше, другому меньше, в зависимости от внутренней 
полноты света у каждого? Отчего великие люди не выглядят столь же прекрасно в 
своем восходе и закате, как солнце? Насколько более недвусмысленной была бы 
тогда жизнь среди людей!
 

337
Будущая "человечность". 
Когда я всматриваюсь в эту эпоху глазами какой-нибудь отдаленной эпохи, мне не 
удается найти в современном человеке ничего более примечательного, чем его 
своеобразная добродетель и болезнь, называемая "историческое чувство". Это - 
начатки чего-то совершенно нового и неизвестного в истории: если бы 
предоставили этому ростку несколько столетий и больше, то из него в конце 
концов могло бы выйти дивное растение с таким дивным запахом, ради которого 
обитать на нашей старой Земле было бы приятнее, чем прежде. Мы, нынешние люди, 
и начинаем позвенно создавать цепь будущего весьма могущественного чувства - 
едва ли и сами мы знаем, что мы делаем. Нам почти кажется, что дело идет не о 
новом чувстве, а об ампутации всех старых чувств, - историческое чувство есть 
еще нечто столь бедное и холодное, что многие пронизываются им, как ознобом, и 
становятся от него более бедными и более озябшими. Другим оно кажется признаком 
подкрадывающейся старости, и наша планета предстает им точно некий унылый 
больной, который, силясь забыть свое настоящее, записывает себе на память 
историю своей юности. На деле такова одна грань этого нового чувства: кто 
способен чувствовать всю историю людей, как собственную историю, тот 
воспринимает в некоем чудовищном обобщении всю тоску больного, думающего о 
здоровье, старика, вспоминающего грезы юности, любящего, разлученного с любимой,
 мученика, теряющего свой идеал, героя вечером после битвы, которая ничего не 
решила и все же нанесла ему ранения и утрату друга, - но нести в себе эту 
чудовищную сумму всяческой тоски, мочь нести ее, и при всем том быть еще героем,
 который с наступлением второго дня битвы приветствует утреннюю зарю и свое 
счастье, как человек, вмещающий горизонт тысячелетий до и после себя, как 
наследник всей преимущественности былого духа, и наследник, взявший на себя 
обязательства, как наиболее знатный из всех старых дворян и в то же время 
первенец нового дворянства, которое и не снилось всем прежним эпохам: все это 
принять в душу, древнейшее, новейшее, потери, надежды, завоевания, победы 
человечества; все это, наконец, нести в одной душе и вместить в одном чувстве - 
это должно было бы повлечь за собой такое счастье, которого до сих пор не ведал 
еще человек, - божественное счастье, исполненное силы и любви, полное слез и 
полное смеха, счастье, которое, словно вечернее солнце, постоянно сорит 
неисчерпаемыми богатствами и ссыпает их в море и, словно это солнце, лишь тогда