подобно тому как обедают с глазами, вперенными в биржевой лист, - живут как 
кто-то, постоянно могущий "упустить нечто". "Лучше делать что-нибудь, чем 
ничего не делать" - и этот принцип оказывается петлей, накинутой на всякое 
образование и всякий более развитый вкус. И поскольку в этой рабочей спешке 
явным образом исчезают все формы, то исчезает также и само чувство формы, 
способность слышать и видеть мелодию движений. Доказательством тому служит 
требуемая нынче повсюду топорная ясность во всех ситуациях, где человек хочет 
быть честным с людьми: в общении с друзьями, женщинами, родственниками, детьми, 
учителями, учениками, начальниками и правителями, - нет уже больше ни времени, 
ни силы на церемонии, на вкрадчивые любезности, на всяческий esprit развлечений 
и вообще всяческий otium. Ибо жизнь в охоте за прибылью вечно принуждает к тому,
 чтобы на износ растрачивать ум в постоянном притворстве, коварных хитростях 
или опережении: доподлинной добродетелью оказывается теперь умение сделать 
что-либо в более короткий срок, чем это удастся другому. И, таким образом, лишь 
редкие часы отведены дозволенной честности, но к этому времени уже устают и 
хотят не только "расслабиться", но и растянуться вдосталь и самым пошлым 
образом. Под стать этой склонности пишут нынче и письма; их стиль и дух всегда 
будут действительным "знамением времени". Если еще находят удовольствие в 
обществе и искусствах, то это схоже с удовольствием, которое надумывают себе 
заработавшиеся рабы. О, уж эта невзыскательность "радости" у наших образованных 
и необразованных! О, уж эта нарастающая подозрительность ко всякой радости! 
Работа все больше и больше перетягивает на свою сторону всю чистую совесть: 
склонность к радости называется уже "потребностью в отдыхе" и начинает 
стыдиться самой себя. "Мы в долгу перед нашим здоровьем" - так говорят в случае,
 если оказываются застигнутыми на каком-нибудь пикнике. Да, в скором времени 
могло бы даже дойти до того, что склонности к vita contemplativa (т.е. к 
прогулкам с мыслями и друзьями) поддавались бы не иначе, как презирая себя и с 
нечистой совестью. - Что ж! Прежде все было наоборот: нечистая совесть 
принадлежала самой работе. Человек хорошего происхождения скрывал свою работу, 
когда его приводила к ней нужда. Раб производил свою работу под гнетом чувства, 
что он делает нечто презренное, - само "делание" было чем-то презренным. 
"Знатность и почет возможны лишь при otium и bellum" - так звучал голос 
античного предрассудка!
330
Одобрение. 
Мыслитель не нуждается в одобрении и рукоплесканиях, если только он уверен в 
собственных рукоплесканиях себе: без них же обойтись он не может. Есть ли люди, 
которые не нуждаются и в этом и вообще во всякого рода одобрении? Сомневаюсь, 
даже о наиболее мудрых говорит Тацит, которого никак не назовешь клеветником 
мудрецов: quando etiam sapientibus gloriae cupido novissima exuitur - это 
значит у него: никогда.



331
Лучше глухим, чем оглушенным. 
Прежде заботились о собственном добром имени: теперь этого недостаточно, так 
как базар стал слишком большим - нужен большой шум. Итог таков, что надрываются 
даже хорошие глотки, и лучшие товары предлагаются к продаже сиплыми голосами; 
нынче нет уже гения без базарного крика и сиплости. - Конечно, для мыслителя 
настали скверные времена: он вынужден учиться между двух смежных шумов находить 
свою тишину и притворяться глухим, покуда и сам не оглохнет. Пока же он не 
выучился еще этому, ему, разумеется, грозит опасность погибнуть от нетерпения и 
головной боли.
332
Злой час. 
Должно быть, у каждого философа был свой злой час, когда он думал: какой во мне 
толк, раз не верят даже плохим моим аргументам! - И тогда пролетала над ним 
какая-то злорадная птичка и чирикала: "Какой в тебе толк! Какой в тебе толк!"
333
Что значит познавать? 
Non ridere, non lugere, neque detestari, sed intelligere! - говорит Спиноза с 
подобающей ему простотой и возвышенностью. А между тем, что же, в сущности, 
есть это intelligere, как не форма, в которой нами одновременно воспринимаются 
перечисленные три действия? Результат различных и противоречащих себе 
побуждений к смеху, плачу, проклятию? Прежде чем познание станет возможным, 
каждое из этих побуждений должно утвердиться в своем одностороннем взгляде на 
вещь или происшествие; вслед за тем возникает борьба этих односторонностей, а 
из нее временами - равновесие, успокоение, оправдание всех трех сторон, некоего 
рода справедливость и как бы договор, ибо благодаря справедливости и договору 
эти три побуждения могут утверждаться в существовании и поддерживать друг друга 
в своей правоте. Мы, осознающие лишь последние сцены примирения и итоговые 
результаты этого длительного процесса, полагаем соответственно, что intelligere 
есть нечто примирительное, справедливое, доброе, нечто существенно 
противоположное побуждениям, тогда как оно есть лишь определенное отношение 
побуждений друг к другу. С незапамятных времен рассматривали сознательное 
мышление как мышление вообще; только сейчас брезжит нам истина, что наибольшая 
часть наших духовных процессов протекает в нас бессознательно, бесчувственно; я 
думаю, однако, что эти побуждения, которые борются здесь друг с другом, вполне 
способны теребить друг друга и причинять друг другу боль: то сильное внезапное