136
Избранный народ. 
Евреи, чувствующие себя избранным народом среди прочих народов, и потому именно,
 что они суть моральный гений среди народов (в силу способности глубже 
презирать в себе человека, чем это присуще какому-либо народу), - евреи 
испытывают от своего божественного монарха и святого угодника наслаждение, 
аналогичное тому, какое французское дворянство испытывало от Людовика ХIV. Это 
дворянство выпустило из рук все свое могущество и самовластие и стало 
презренным: дабы не чувствовать этого, дабы смочь забыть это, требовались 
королевский блеск, королевский авторитет и полнота власти, не имеющие себе 
равных, к чему лишь дворянство имело открытый доступ. Когда, сообразно этой 
привилегии, возвысились до высоты двора и, озираясь с нее, увидели все 
нижележащее презренным, тогда совесть утратила всякую чувствительность. Таким 
умышленным образом все больше громоздили башню королевской власти в облака, 
используя для этого последние кубики собственной власти.
137
Говоря притчей. 
Некто Иисус Христос был возможен лишь среди иудейского ландшафта --я имею в 
виду ландшафт, над которым постоянно нависало мрачное и выпуклое грозовое 
облако сердитого Иеговы. Только здесь в денной и нощной поголовной постылости 
было восчувствовано редкостное, внезапное, сквозное свечение 
одного-единственного солнечного луча, как чудо "любви", как луч 
незаслуженнейшей "милости". Только здесь мог Христос грезить о своей радуге и 
небесной лествице, по которой Бог низошел к человеку; ясная погода и солнце 
повсюду еще значились слишком правилом и повседневностью.
138
Заблуждение Христово. 
Основатель христианства полагал, что ни от чего не страдали люди сильнее, чем 
от своих грехов: это было его заблуждением, заблуждением того, кто чувствовал 
себя без греха, кому здесь недоставало опыта! Так исполнялась его душа дивной, 
фантастической жалости к страданию, которое даже у его народа, изобретателя 
греха, редко оказывалось большим страданием! --Но христианам пришло в голову 
задним числом оправдать своего учителя и канонизировать его заблуждение в 
"истину".
139
Цвет страстей. 
Натурам, подобным апостолу Павлу, свойствен "дурной глаз" на страсти; они 
узнают в них только грязное, искажающее и душераздирающее, - оттого их 
идеальный порыв сводится к уничтожению страстей. Божественное видится им 
полностью очищенным от них. Совершенно иначе, чем Павел и иудеи, греки 
устремляли свой идеальный порыв как раз на страсти, любя, возвышая, золоча, 
боготворя их; очевидно, они чувствовали себя в страсти не только счастливее, но 
также чище и божественнее, чем в других состояниях. - А что же христиане? 
Хотели ли они стать в этом иудеями? Может быть, они и стали ими?
 

140
Слишком по-еврейски. 
Если Бог хотел стать предметом любви, то ему следовало бы сперва отречься от 
должности судьи, вершащего правосудие: судья, и даже милосердный судья, не есть 
предмет любви. Основатель христианства недостаточно тонко чувствовал здесь - 
как иудей.
141
Слишком по-восточному. 
Как? Бог, который любит людей, если только они веруют в него, и который мечет 
громы и молнии против того, кто не верит в эту любовь! Как? Оговоренная любовь, 
как чувство всемогущественного Бога! Любовь, не взявшая верх даже над чувством 
чести и раздраженной мстительности! Как по-восточному все это! "Если я люблю 
тебя, что тебе за дело до этого?" - вполне достаточная критика всего 
христианства.
142
Каждение. 
Будда говорит: "Не льсти своему благодетелю!" Пусть повторят это речение в 
какой-нибудь христианской церкви: оно тотчас же очистит воздух от всего 
христианского.
143
Величайшая польза политеизма. 
То, что отдельный человек устанавливает себе собственный свой идеал и выводит 
из негно свой закон, свои радости и свои права, - это считалось до сих пор 
наиболее чудовищным из всех человеческих заблуждений и самим идолопоклонством; 
на деле те немногие, которые отваживались на это, всегда нуждались в некотором 
самооправдании, и последнее гласило по обыкновению: "Не я! не я! но Бог через 
меня!" Чудесное искусство и способность создавать богов - политеизм - и были 
тем, в чем могло разряжаться это влечение, в чем оно очищалось, 
совершенствовалось, облагораживалось: ибо поначалу дело шло о некоем расхожем и 
незаметном влечении, родственном упрямству, непослушанию и зависти. Отвергать 
это стремление к собственному идеалу - таков был прежде закон всякой 
нравственности. Тогда была лишь одна норма: "человек", - и каждый народ верил в 
то, что он имеет эту единственную и последнюю норму. Но над собою и вне себя, в 
отдаленном горнем мире, вправе были видеть множество норм: один бог не был