дворянства, которое никак не могло довольствоваться родным языком. Но для 
Монтеня или даже Расина немецкий язык, несмотря на эту выучку, должен был 
звучать невыносимо пошло, и даже теперь, в устах путешественника, среди 
итальянской черни звучит он все еще весьма сыро, по-лесному, сипло, словно бы 
исходя из закоптелых комнат и нецивилизованных местностей. - И вот я замечаю, 
что нынче снова среди прежних поклонников канцелярщины распространяется 
аналогичное стремление к аристократичности звучания и что немцы начинают 
прилаживаться к совсем особенному "звуковому очарованию", которое могло бы 
надолго стать настоящей угрозой для немецкого языка, - ибо тщетно стали бы 
искать в Европе более отвратительных звучаний. Нечто насмешливое, холодное, 
равнодушное, небрежное в голосе: это нынче звучит для немца "благородно" - и 
претензия на эту благородность слышится мне в голосах молодых чиновников, 
учителей, женщин, торговцев; даже маленькие девочки подражают уже этому 
офицерски-немецкому языку. Ибо офицер, да к тому же прусский, есть изобретатель 
этого звучания - тот самый офицер, который, как военный и профессионал, 
обладает тем достойным удивления тактом скромности, которому след бы поучиться 
решительно всем немцам (включая немецких профессоров и музыкантов!). Но стоит 
лишь ему начать говорить и двигаться, как он оказывается самой нахальной и 
самой противной фигурой в старой Европе - сам того не сознавая, без всякого 
сомнения! Не сознают этого и славные немцы, дивящиеся в нем человеку 
первостепенного и аристократичнейшего общества и охотно позволяющие ему 
"задавать тон".. Этим-то он и занят! - и тону его подражают прежде всего 
фельдфебели и унтер-офицеры, делающие его еще более грубым. Обратите внимание 
на командные выкрики, которыми прямо-таки выревываются немецкие города, теперь, 
когда у всех ворот занимаются строевой подготовкой: какая чванливость, какое 
бешеное чувство авторитета, какая насмешливая холодность вызвучивается в этом 
реве! Неужели немцы и в самом деле музыкальный народ? - Несомненно, что немцы 
нынче милитаризуются в звучании своего языка: по всей вероятности, выучившись 
говорить по-военному, они примутся вконец и пи сать по-военному. Ибо привычка к 
определенным звучаниям внедряется глубоко в характер: в скором времени появятся 
слова и обороты, а в итоге и мысли как раз впору этим звучаниям! Может быть, и 
теперь уже пишут по-офицерски; может быть, я слишком мало читаю из того, что 
пишут теперь в Германии. Но одно знаю я наверняка: официальные немецкие 
сообщения, проникающие и за границу, инспирированы не немецкой музыкой, но как 
раз этим новым звучанием безвкусного высокомерия. Почти в каждой речи первого 
немецкого сановника, и даже тогда, когда он вещает в свой кайзеровский рупор 
слышится акцент, от которого с отвращением уклоняется ухо иностранца: но немцы 
выносят его - они выносят самих себя.



105
Немцы как художники. 
Если немец однажды действительно предается страсти (а не только по обыкновению 
из доброй воли к страсти!), то он ведет себя в ней, как следует, и не думает 
больше о своем поведении. Истина, однако, в том, что он ведет себя тогда весьма 
нерасторопно и скверно, как бы без такта и мелодии, так что очевидцы испытывают 
при этом муку либо умиление, не больше, - другое дело, если он воспаряет в 
возвышенное и восторженное, на что способны иные страсти. Тогда даже немец 
становится прекрасным! Предчувствие того, на какой высоте начинает красота 
изливать даже на немцев свое очарование, влечет немецких художников ввысь и 
того выше, в разгул страсти: стало быть, действительной глубокое стремление 
выйти из скверного и нерасторопного состояния, по крайней мере, выглянуть - 
туда, в лучший, более легкий, более южный, более солнечный мир. И оттого часто 
их конвульсии оказываются признаками того, что им хочется танцевать: этим 
бедным медведям, в которых подвизаются скрытые нимфы и лесные боги - а подчас и 
более высокие божества!
106
Музыка как заступница. 
"Мне позарез нужен мастер музыки, - сказал один новатор своему ученику, - чтобы 
он перенял у меня мои мысли и впредь выражал их на своем языке: так я лучше 
проникну в уши и сердца людей. Музыкой можно совратить людей ко всякому 
заблуждению и всякой истине: кому удалось бы опровергнуть тон?" - "Значит, ты 
хотел бы считаться неопровержимым?" - сказал его ученик. Новатор возразил: "Я 
хотел бы, чтобы росток стал деревом. Чтобы учение стало деревом, надо долгое 
время верить в него; чтобы верить в него, надо считать его неопровержимым. 
Дереву нужны бури, сомнения, черви, злоба, чтобы оно выявило породу и силу 
своего ростка; пусть оно сломится, если оно недостаточно сильно! Но росток 
всегда только уничтожается - не опровергается!" - Когда он сказал это, ученик 
порывисто воскликнул: "Но я верю в твое дело и считаю его столь крепким, что 
выскажу решительно все, что лежит у меня еще против него на сердце". - Новатор 
посмеялся про себя и погрозил ему пальцем. "Такого рода ученики, - сказал он 
затем, - лучше всех, но они опасны, и не всякое учение выдержит их".
107
Наша последняя благодарность искусству. 
Если бы мы не одобряли искусств и не изобрели подобного культа 
недействительного, то сознание всеобщей недействительности и лживости, 
внушаемое нам теперь наукой, - сознание о мираже и заблуждении, как условии 
всего познаваемого и воспринимаемого бытия, - было бы совершенно невыносимым. 
Честность привела бы нас к отвращению и самоубийству. Но вот честности нашей