предшественниками, как сокровище высшего и лучшего.
 

101
Вольтер. 
Повсюду, где был какой-либо двор, задавал он тон изысканной речи, а вместе и 
норму стиля для всех пишущих. Но придворный язык есть язык царедворца, не 
имеющего никакой профессии и запрещающего самому себе в разговорах на научные 
темы все удобные технические выражения, поскольку они отдают профессией; оттого 
техническое выражение и все, что выдает специалиста, оказывается в странах 
придворной культуры неким пятном на стиле. Нынче, когда все дворы стали 
карикатурами вообще, достойно удивления, что сам Вольтер в этом пункте 
обнаруживает необыкновенную чопорность и педантичность (например, в своем 
суждении о таких стилистах, как Фонтенель и Монтескье), - мы все уже 
освобождены от придворного вкуса, в то время как Вольтер был его завершителем.
102
Слово к филологам. 
Есть книги, столь значительные и царственные, что целые поколения ученых 
используются на то, чтобы их радениями книги эти сохранялись в чистом и 
понятном виде, - для постоянного упрочнения этой веры и существует филология. 
Она предполагает, что нет недостатка в тех редкостных людях (даже если они и 
остаются в тени), которые действительно умеют пользоваться столь значительными 
книгами: это, должно быть, те, которые сами пишут или смогли бы писать подобные 
книги. Я хочу сказать, что филология имеет предпосылкой благородную веру - в то,
 что ради некоторых немногих, которые всегда "придут" и которых нет налицо, 
должно заведомо справиться с громадным количеством мучительной, даже неопрятной 
работы: все это работа in usum Delphinorum.
103
О немецкой музыке. 
Немецкая музыка нынче уже потому превосходит всякую другую европейскую музыку, 
что в ней одной получила выражение перемена, испытанная Европою вследствие 
революции: только немецкие музыканты знают толк в выражении волнующихся 
народных масс, в том чудовищном искусственном шуме, который даже не нуждается в 
том, чтобы быть слишком громким, - тогда как, например, итальянская опера знает 
лишь хоры прислуги или солдат, но не 2Народа". Сюда присоединяется и то, что во 
всей немецкой музыке слышится глубокая бюргерская ревность к знати, в 
особенности к esprit и elegance как к выражению придворного, рыцарского, 
старого, уверенного в самом себе общества. Это вовсе не та музыка, что музыка 
гетевского певца у врат, которая нравится и "в зале", т.е. самому королю; вот 
уж где нельзя сказать: "С отвагой рыцари глядят, и взор склонили дамы". Уже 
грация выступает не без припадка угрызений совести в немецкой музыке; лишь с 
появлением привлекательности (Anmut), сельской сестры грации, начинает немец 
чувствовать себя вполне морально, - и с этого момента все больше и больше, 
вплоть до своей мечтательной, ученой, часто косолапой "возвышенности", 
бетховенской возвышенности. Если хотят примыслить человека к этой музыке, что ж.
 пусть представят себе именно Бетховена, каким он предстает рядом с Гете хотя 
бы при ой встрече в Теплице: как полуварварство рядом с культурой, как народ 
рядом со знатью, как человек с хорошими задатками рядом с хорошим и более чем 
"хорошим" человеком, как фантазер рядом с художником, как нуждающийся в 
утешении рядом с утешенным, как враль и темная личность рядом со справедливым, 
как чудак и самоистязатель, как дурацки-упоенный, блаженно-несчастливый, 
прямодушно-невоздержанный, как чванливец и увалень - и, оптом, как 
"необузданный человек": таким ощущал и описывал его сам Гете, Гете, этот 
немец-исключение, к которому еще не подыскана достойная музыка! - В конце 
концов подумайте еще о том, не следует ли признать это и теперь все еще 
распространяющееся среди немцев презрение к мелодии и захирение чувства мелодии 
за дурную демократическую привычку и следствие революции. Ведь мелодии присуща 
такая явная любовь к законности и такое отвращение ко всему становящемуся, 
неоформленному, произвольному, что она звучит каким-то отзвуком прежнего 
распорядка дел в Европе и как бы неким соблазном обратного к нему возвращения.
104
О звучании немецкого языка. 
Известно, откуда происходит немецкий язык, который вот уже около двух-трех 
столетий является общенемецким литературным языком. Немцы с их почтительным 
отношением ко всему, что исходило от двора, старательно брали себе за образец 
канцелярщину во всем, чего только им ни приходилось писать, стало быть, в 
письмах, грамотах, завещаниях и т.д. Писать по-канцелярски значило писать 
по-придворному и по-правительственному - в этом было что-то благородное по 
сравнению с тем расхожим городским языком, на котором обычно говорили. 
Постепенно отсюда сделали выводы и стали говорить так, как писали, - это 
придавало больше благородства в словесных формах, в выборе слов и оборотов и, 
наконец, в самом звучании: говоря, подделывались под придворное звучание, и 
подделывание в конце концов стало природой. Возможно, подобного явления - 
преобладания литературного стиля над расхожею речью и всенародного кривлянья и 
важничанья как основы общего, а не только диалектального языка - нигде не 
наблюдалось в полной мере. Я думаю, звучание немецкого языка в Средние века и в 
особенности после Средневековья было глубоко крестьянским и вульгарным: оно 
несколько облагородилось в последние столетия, главным образом через то, что 
чувствовали себя принужденными столь усердно подражать французским, итальянским 
и испанским звучаниям, и именно со стороны немецкого (и австрийского)