они не требуют долгой подготовки. Но поговорим о знаменитейшем из живущих 
шопенгауэрианцев, о Рихарде Вагнере. - С ним случилось то, что уже случалось со 
многими художниками: он ошибся в толковании созданных им образов и не опознал 
невыраженную философию собственного искусства. Рихард Вагнер до самой середины 
своей жизни был сбиваем с толку Гегелем; с ним еще раз произошло то же самое, 
когда он позже вычитал учение Шопенгауэра из своих образов и начал 
формулировать самого себя в терминах "воли", "гения" и "сострадания2. Несмотря 
на это, истинным останется то, что ничто не идет так вразрез с духом 
Шопенгауэра, как собственно вагнеровское в героях Вагнера, - я имею в виду 
невинность высочайшего себялюбия, веру в великую страсть, как в нечто само по 
себе хорошее, одним словом, зигфридовское в облике его героев. "Все это пахнет 
скорее Спинозой, чем мною", - сказал бы, возможно, Шопенгауэр. Таким образом, 
сколь бы достаточны ни были основания, по которым Вагнеру следовало 
высматривать себе как раз других философов, а не Шопенгауэра, очарование, 
которому он подпал в связи с этим мыслителем, сделало его слепым не только ко 
всем другим философам, но даже к самой науке; его искусство все больше 
стремится выдать себя за подобие и дополнение шопенгауэровской философии, и все 
выразительнее отрекается оно от более высокого честолюбия стать подобием и 
дополнением человеческого познания и науки. И к этому совращает его не только 
вся таинственная роскошь названной философии, которая совратила бы и 
какого-нибудь Калиостро: соблазнителями были всегда даже отдельные жесты и 
аффекты философов! Шопенгауэровской является, например, вагнеровская горячность 
в связи с порчей немецкого языка; и если это подражание следовало одобрить, то 
не может быть умолчано и то, что стиль самого Вагнера не в малой степени 
страдает нарывами и опухолями, один вид которых приводил Шопенгауэра в такое 
бешенство, и что в отношении пишущих по-немецки вагнерианцев вагнерщина 
начинает выказывать себя столь опасным образом, как выказывала себя разве что 
какая-нибудь гегельщина. Шопенгауэровской является и ненависть Вагнера к евреям,
 которым он не способен воздать справедливости в самом великом их деле: ведь 
евреи суть изобретатели христианства! Шопенгауэровской является попытка Вагнера 
истолковать христианство, как завеянное зерно буддизма, и предуготовить Европе, 
путем временного сближения с католически-христианскими формулами и ощущениями, 
буддийскую эпоху. Шопенгауэровской является проповедь Вагнера в пользу 
милосердия к животным; предшественником Шопенгауэра в этом был, как известно, 
Вольтер, который, возможно, уже умел, подобно своим последователям, маскировать 
свою ненависть к известного рода вещам и людям милосердием к животным. По 
крайней мере, ненависть Вагнера к науке, звучащая в его проповеди, внушена 
отнюдь не духом мягкосердечия и кротости - ни, тем паче, как это разумеется 
само собой, вообще духом. - В конце концов философия художника мало что значит, 
если она представляет собою как раз философию задним числом и не причиняет 
никакого вреда самому его искусству. Было бы достаточно опрометчивым невзлюбить 
художника из-за какого-то случайного, крайне неудачного и надменного маскарада; 
не будем все-таки забывать, что милые художники вместе и порознь суть немножко 
актеры, и должны быть актерами, и едва ли протянули бы долго без лицедейства. 
Останемся верными Вагнеру в том, что есть в нем подлинного и самобытного, - и 
тем именно, что мы, его ученики, останемся верными себе в том, что есть в нас 
самих подлинного и самобытного. Оставим ему все его интеллектуальные прихоти и 
конвульсии и рассудим лучше по справедливости, какое диковинное питание и какие 
потребности вправе иметь искусство, подобное его искусству, чтобы быть в 
состоянии жить и расти! Ничего страшного в том, что, как мыслитель, он бывает 
кругом неправ; справедливость и терпение - не его дело. Достаточно и того, что 
его жизнь права перед собою и остается таковой: эта жизнь, которая взывает к 
каждому из нас: "Будь мужчиной и следуй не за мной, а за собой! сам за собой!" 
И наша жизнь должна оказаться права перед нами! И мы должны свободно и 
бесстрашно, в невинной самостийности расти и расцветать из самих себя! И вот, 
при размышлении об этом человеке, у меня еще и сегодня, как и прежде, звучат в 
ушах следующие слова: "что страсть лучше стоицизма и лицемерия, что быть 
честным, даже во зле, лучше, чем утратить себя, подчиняясь традиционной морали, 
что свободный человек равно может быть и добрым и злым, но что человек 
несвободный - позор для природы и для него нет ни земного, ни небесного 
утешения, что, наконец, каждый, кто хочет быть свободным, должен достигнуть 
этого сам и что свобода никому не падает в руки, как чудесный дар" ("Рихард 
Вагнер в Байрейте" I 431).
100
Учиться почитанию. 
И почитанию должны люди учиться, как и презрению. Каждый, идущий новыми путями 
и многих ведущий новыми путями, с удивлением обнаруживает, сколь нерасторопны и 
убоги эти многие в изъяснениях своей благодарности и сколь редко вообще может 
изъявляться благодарность. Словно бы всякий раз, когда она собирается 
заговорить, что-то застревает в горле, так что она лишь покашливает и, 
покашливая. Снова умолкает. Способ, которым мыслителю приходится прослеживать 
воздействие своих мыслей и их преобразующую и сотрясающую силу, граничит почти 
с комедией: подчас ему кажется, что те, кто подвергся его влиянию, чувствуют 
себя, в сущности, оскорбленными этим и способны обнаруживать свою оспариваемую, 
по их опасениям, самостоятельность лишь во всякого рода неучтивостях. Нужны 
целые поколения, чтобы придумать хотя бы вежливую конвенцию благодарности, и 
только гораздо позднее наступает момент, где даже в благодарность вносится 
некоторого рода ум и гениальность. Тогда здесь обыкновенно фигурирует и тот, 
кто является великим стяжателем благодарности не только за то, что он сам 
сделал хорошего, но главным образом за то, что постепенно скапливалось его