чересчур большого запаса понятийных формул, как у Канта. Болтливость из любви к 
постоянно новым оборотам речи по поводу одного и того же предмета: ее находят у 
Монтеня. Болтливость язвительных натур: кто читает современные произведения, 
вспомнит при этом о двух писателях. Болтливость из любви к добротным словам и 
языковым формам: нередко в прозе Гете. Болтливость из чистой склонности к шуму 
и неразберихе чувств: например, у Карлейля.
98
Во славу Шекспира. 
Самое прекрасное, что я мог бы сказать во славу Шекспира, человека, есть 
следующее: он поверил Бруту и не бросил ни одной пылинки недоверия на этого 
рода добродетель! Ему он посвятил лучшую свою трангедию - она и поныне 
называется все еще ложным именем, - ему и ужаснейшему воплощению высокой морали.
 Независимость души - вот о чем идет здесь речь! Никакая жертва не может здесь 
быть слишком большой: нужно уметь принести в жертву этому даже лучшего друга, 
будь он к тому же великолепнейший человек, украшение мира, гений, не имеющий 
равных себе, - пожертвовать им тогда именно, когда любишь свободу, как свободу 
великих душ, а от него этой свободе грозит опасность: нечто подобное должен был 
чувствовать Шекспир! Высота, на которую он возносит Цезаря, есть самая тонкая 
честь, какую он мог оказать Бруту: лишь таким образом возводит он его 
внутреннюю проблему в чудовищную степень, а равным образом и душевную силу, 
смогшую бы разрубить этот узел! - Но была ли то действительно политическая 
свобода, которая исполнила этого поэта сочувствия к Бруту - сделала его 
сообщником Брута? Или политическая свобода была лишь символикой чего-то 
невыразимого? Быть может, мы стоим перед каким-то неизвестным темным событием и 
авантюрой из жизни собственной души поэта, о чем он мог говорить только 
символами? Что значит вся гамлетовская меланхолия перед меланхолией Брута! --и, 
может быть, и ее знал Шекспир, как он знал ту, из личного опыта! Может быть, и 
у него были свои мрачные часы и свой злой ангел, как и у Брута! - Но каковы бы 
ни были сходства и таинственные связи, перед цельностью облика и добродетелью 
Брута Шекспир падает ниц и чувствует себя недостойным и чуждым этого: 
свидетельство тому он вписал в свою трагедию. Дважды вывел он в ней поэта, и 
оба раза окатил его таким нетерпеливым и окончательным презрением, что это 
звучит как крик - крик самопрезрения. Брут, даже Брут теряет терпение, когда 
входит поэт, чванный, напыщенный, назойливый, какими поэты по обыкновению и 
бывают, словно некое существо, кажущееся битком набитым возможностями величия, 
в том числе и нравственного величия, и все же редко доводящее его в философии 
жизненных поступков до хотя бы обыкновенной честности. "Терплю я шутовство в 
другое время. Война не дело этих стихоплетов. - Любезный, прочь!" - восклицает 
Брут. Переведите эти слова обратно в душу поэта, сочинившего их.
 

99
Последователи Шопенгауэра. 
То, что доводится видеть при соприкосновении культурных народов с варварами, 
когда низшая культура поначалу последовательно заимствует у высшей ее пороки, 
слабости и излишества, затем отдается их соблазнам и, наконец, через 
посредничество усвоенных пороков и слабостей перенимает и некоторую толику 
подлинной силы высшей культуры, - это можно изучать и здесь, не путешествуя в 
варварские страны, конечно, в несколько утонченном, одухотворенном и не столь 
осязательном виде. Что же обыкновенно и первым делом перенимают последователи 
Шопенгауэра в Германии от своего учителя? - те самые, которые сравнительно с 
его преимущественной культурой должны казаться себе достаточными варварами, 
чтобы чисто по-варварски поддаться на первых порах ее очарованию и соблазнам. 
Его ли резкое чутье на факты, его ли взыскание ясности и ума, придающее ему 
часто столь английскую и столь мало немецкую стать? Или силу его 
интеллектуальной совести, выдержавшую пожизненное противоречие между бытием и 
волей и принуждавшую его постоянно и почти в каждом пункте противоречить себе и 
в сочинениях? Или его чистоту в вопросах церкви и христианского Бога? - ибо 
здесь он был чист, как ни один из немецких философов до него, так что он жил и 
умер "вольтерьянцем". Или его бессмертное учение об интеллектуальности 
созерцания, об априорности закона причинности, об орудийной природе интеллекта 
и несвободе воли? Нет, все это не очаровывает и не ощущается чарующим: но вот 
мистические увертки Шопенгауэра в тех местах, где опирающийся на факты 
мыслитель позволяет совращать и портить себя тщеславному влечению быть 
разгадчиком мира, недоказуемое учение о единой воле ("все причины суть только 
случайные причины появления воли в данное время на данном месте", "воля к жизни 
во всяком существе, даже самом ничтожном, наличествует вполне и безраздельно, 
столь же полно, как и во всех, которые когда-либо были, суть и будут, вместе 
взятых"), отрицание индивида ("все львы суть, в сущности, лишь один лев", 
"множественность индивидов есть видимость"; в равной мере и развитие есть лишь 
видимость - он называет мысли Ламарка "гениальным абсурдным заблуждением"), 
грезы о гении ("в эстетическом созерцании индивидуум не есть уже индивидуум, но 
чистый, безвольный, свободный от страдания и от времени субъект познания", 
"субъект, вполне растворяясь в созерцаемом предмете, становится сам этим 
предметом"), бессмыслица о сострадании и об осуществляемом в нем прорыве 
principii individuationis как источнике всякой моральности, добавим сюда и 
такие положения: "Смерть есть настоящая цель бытия", "а priori не может быть 
прямо отрицаема возможность магического действия, исходящего от уже умершего" - 
эти и подобные распутства и пороки философа всегда принимаются прежде всего и 
делаются предметом веры: пороком и распутствам всегда легче всего под жать, и