доверия. Образ вещей все еще движется и расплывается, и, может быть, нынче 
больше и быстрее, чем когда-либо; как раз изысканнейшие умы противятся все еще 
этой общеобязательности - прежде всего исследователи истины! Вера, понятая как 
единоверие, все еще вызывает отвращение и новую похотливость в более утонченных 
головах, и уже медленный темп, предписываемый ею всем духовным процессам, это 
подражание черепахе, признанное здесь за норму, делает художников и поэтов 
перебежчиками --в этих-то нетерпеливых умах и разражается форменная тяга к 
помешательству, ибо помешательству свойствен такой веселый темп! Итак, 
требуется добродетельный интеллект - ах! я хочу употребить самое 
недвусмысленное слово - требуется добродетельная глупость, требуется незыблемый 
метроном медленного ума, дабы приверженцы великой совокупной веры пребывали 
совместно и продолжали танцевать свой танец: этого властно требует самая 
первостепенная нужда. Мы, прочие,, суть исключение и опасность - мы вечно 
нуждаемся в защите! - Что ж, и в пользу исключения можно сказать кое-что, 
предположив, что оно никогда не хочет стать правилом.
77
Животное с чистой совестью. 
Пошлое во всем том, что нравится на юге Европы - будет это итальянская опера 
(например, Россини и Беллини) или испанский приключенческий роман (лучше всего 
доступный нам во французском пересказе "Жиль Блаза"), - не ускользает от меня, 
но и не оскорбляет меня равным образом как и пошлость, с которою встречаешься, 
прогуливаясь по Помпее и даже, по сути, читая всякую античную книгу: отчего это 
происходит? Оттого ли, что здесь отсутствует стыд и все пошлое выступает столь 
же надежно и самоуверенно, как нечто благородное, прелестное и исполненное 
страсти в аналогичного рода музыке или романе? "Животное, как и человек, имеет 
свои права; пусть же оно бегает себе на воле, а ты, милый мой сородич, тоже еще 
животное, несмотря ни на что!" - таковой представляется мне типичная и 
своеобразная мораль южан. Дурной вкус обладает своими правами, как и хороший, и 
даже некоторым преимуществом перед ним, в случае если он имеет больший спрос, 
гарантирует удовлетворение и пользуется как бы общим языком и безусловно 
понятными личинами и жестами; напротив, хороший, изысканный вкус всегда 
заключает в себе нечто ищущее, рискованное, нечто не вполне уверенное в своей 
понятности - он никогда не был и не может быть народным! Народною была и 
остается маска! Так пусть же резвится себе весь этот маскарад в мелодиях и 
каденциях, в скачках и увеселениях ритма этих опер! Совсем как в античной 
жизни! Разве понимают что-либо в ней, если не понимают наслаждения маской, 
чистой совести всегда маскарадного! Здесь омовение и отдохновение античного 
духа - и, может статься, редким и возвышенным натурам древнего мира омовение 
это было необходимее, чем пошлым. - Напротив, какой-нибудь пошлый оборот в 
северных произведениях, скажем в немецкой музыке, оскорбляет меня несказанно. 
Здесь стыд всегда тут как тут; художник опускался ниже себя и не мог не 
краснеть при этом: мы стыдимся вместе с ним и чувствуем себя столь 
оскорбленными, так как догадываемся, что он счел необходимым опуститься ради 
нас.
78
За что мы должны быть благодарны. 
Только художники, и в особенности художники сцены, привили людям зрение и слух, 
позволяющие им с некоторым удовольствием слышать и вдеть, что каждый сам 
представляет из себя, сам переживает, сам хочет; только они научили нас ценить 
героя, скрытого в каждом из обыденных людей, и искусству - издали и как бы 
упрощенно и просветленно взирать на самого себя, как на героя, - искусству 
"инсценировать себя" перед собой. Лишь таким путем одолеваем мы некоторые 
присущие нам низменные детали! Без этого искусства мы были бы не чем иным, как 
передним планом, и жили бы полностью во власти той оптики, благодаря которой 
ближайшее и пошлейшее выглядит чудовищно укрупненным и как бы самой 
действительностью. - Быть может, аналогичная заслуга принадлежит и той религии, 
которая велела рассматривать греховность каждого отдельного человека через 
увеличительное стекло и превращала грешника в великого бессмертного 
преступника: расписывая человеку вечные перспективы, она учиила его видеть себя 
издали и как нечто минувшее и целое.
79
Прелесть несовершенства. 
Я вижу здесь поэта, который, подобно иным людям, больше привлекает своими 
несовершенствами, чем всем тем, что выходит из его рук в законченном и 
совершенном виде, - да, эта его неспособность сулит ему гораздо большую выгоду 
и славу, чем полнота его сил. Его произведения никогда не высказывают полностью 
того, что ему, собственно, хотелось бы высказать, что ему хотелось бы увидеть - 
словно бы он имел всегда предвкушение видения и никогда самого видения: но в 
душе его осталась необыкновенная тяга к этому видению, и из нее черпает он свою 
столь же необыкновенную словоохотливость вожделения и волчьего аппетита. Ею 
возносит он своего слушателя над собственным творением и всеми "творениями" и 
дает ему крылья взлететь на такую высоту, куда еще никогда не взлетали 
слушатели: и вот, сами ставши поэтами и визионерами, платят они дань удивления 
виновнику их счастья, словно бы он непосредственно привел их к лицезрению своей 
святыни и последней тайны, словно бы он достиг своей цели и действительно узрел 
свое видение и сообщил его другим. Его слава выгадывает от того, что он, 
собственно говоря, не достигает цели.
 

80