Искусство и природа. 
Греки (или, по крайней мере, афиняне) были небезразличны к красноречию _ они 
даже испытывали к этому ненасытное влечение, которое больше, чем что-либо 
другое, отличает их от не-греков. Посему даже от сценической страсти требовали 
они красноречивости и охотно сносили неестественность драматических стихов - 
ведь в природе страсть столь скупа на слова! столь нема и стеснена! А когда она 
находит слова, то выглядит, к стыду своему, столь путаной и безрассудной! И вот 
все мы, благодаря грекам, привыкли к этой искусственности на сцене, как выносим 
мы, и выносим охотно, благодаря итальянцам, ту другую искусственность - поющую 
страсть. - Это стало нашей потребностью, которую мы не можем удовлетворить 
через действительность, - слушать, как складно и обстоятельно говорят люди в 
труднейших положениях; нас восхищает теперь, когда трагический герой находит 
еще слова, доводы, красноречивые жесты и в целом ясность ума там, где жизнь 
приближается к бездне и где действительный человек чаще всего теряет голову и 
уж во всяком случае красноречие. Этот род отклонения от природы является, быть 
может, приятнейшим лакомством для гордости человека; из-за него-то и любит он 
вообще искусство, как выражение высокой, героической неестественности и 
конвенции. Драматического поэта справедливо осыпают упреками, если он не все 
претворяет в разум и слово, но всегда удерживает при себе какой-то остаток 
молчания: равным образом испытывают неудовлетворенность и оперным композитором, 
который способен подобрать для высшего аффекта не мелодию, а всего лишь 
эмоциональное "естественное" бормотание и выкрикивание. Здесь следует как раз 
противоречить природе! Здесь как раз пошлая привлекательность иллюзии должна 
уступить более высокой привлекательности! Греки зашли по этому пути далеко - до 
ужаса далеко! Подобно тому как они в максимальной степени суживали сцену и 
запрещали себе всякое воздействие глубиною заднего плана, подобно тому как они 
лишали актера возможности мимики и свободных движений и превращали его в 
торжественное, накрахмаленное, маскарадное чучело, так и у самой страсти 
отнимали они глубину заднего фона и предписывали ей закон изящного слова; они 
вообще делали все, чтобы противодействовать элементарному воздействию образов, 
возбуждающих страх и сострадание: они как раз не хотели страха и сострадания - 
честь и слава Аристотелю! но он, несомненно, не попал в бровь, не говоря уже о 
глазе, когда говорил о последней цели греческой трагедии! Пусть же рассмотрят 
греческих трагиков в том, чем главным образом возбуждалось их прилежание, их 
изобретательность, их соперничество - наверняка уж не намерением потрясать 
зрителей аффектами! Афинянин шел в театр слушать изящные речи! И об изящных 
речах шло дело у Софокла! - да простится мне эта ересь! - Совсем иначе обстоит 
с серьезной оперой: все ее мастера хлопочут о том, чтобы придать своим 
действующим лицам большую непонятность. "Случайно подобранное слово может 
прийти на помощь невнимательному слушателю; в целом же ситуация должна сама 
объяснять себя - речи сами по себе пусты!" - Так думают все они, и так все они 
валяют дурака со словами. Быть может, им недоставало лишь мужества полностью 
выразить свое последнее презрение к слову: еще чуточку нахальства у Россини, и 
он оставил бы для пения сплошное ля-ля-ля-ля, - и это было бы разумно! Оперным 
персонажам не следовало бы верить "на слово", с них вполне достаточно и тона! 
Вот то самое различие, та прекрасная неестественность, ради которой ходят в 
оперу! Даже recitativo secco не хочет, собственно говоря, быть выслушанным как 
слово и текст: этот род полумузыки должен, скорее, служить музыкальному уху 
маленькой передышкой (передышкой от мелодии, как самой утонченной, а стало быть,
 и самой утомительной услады этого искусства), - но очень скоро и чем-то другим,
 именно: возрастающим нетерпением, возрастающим сопротивлением, новым 
вожделением к полной музыке, к мелодии. - Что можно сказать с этой точки зрения 
об искусстве Рихарда Вагнера? Может быть, то же самое? Может быть, нечто иное? 
Часто мне вот-вот казалось, что слова и музыку его творений следовало бы 
выучивать наизусть до исполнения: ибо без этого - так казалось мне - не будут 
услышаны ни слова, ни сама музыка.
81
Греческий вкус. 
"Что же здесь прекрасного? - сказал тот землемер после представления "Ифигении".
 - Этим ничего не доказывается!" Как будто греки были так уж и далеки от этого 
вкуса? У Софокла, по крайней мере, "все доказывается".
82
L'esprit как нечто негреческое. 
Греки во всем своем мышлении неописуемо логичны и просты; никогда, по крайней 
мере за все долгое время их процветания, они не пресыщались этим, что частенько 
случается с французами, которые весьма охотно делают маленькие прыжки в 
противоположную сторону и, собственно, лишь в том случае ладят с духом логики, 
когда он множеством таких маленьких обратных прыжков выказывает свою светскую 
учтивость, свое светское самоотрицание. Логика представляется им необходимою, 
как хлеб и вода, но в то же время, подобно последним, оказывается для них 
некоторого рода тюремной пищей, когда смакуется в чистом и черством виде. В 
хорошем обществе никогда не следует выставлять себя полностью и единственно 
правым, как этого требует всякая чистая логика: отсюда маленькая доза неразумия 
во всяком французском esprit. - Чувство общительности у греков было гораздо 
менее развито, чем у французов теперь и когда-либо: отсюда так мало esprit у их 
остроумнейших людей, отсюда так мало остроумия даже у их острословов, отсюда - 
ах! уже и этим моим словам не поверят, а сколько еще подобных слов у меня на 
душе! - Est res magna tacere - говорит Марциал со всеми болтливыми.
83
Переводы.