е. над другими, лишенными "истины"! Разумеется, состояние, при котором мы 
причиняем зло, редко бывает столь приятным, столь беспримесно-приятным, как то, 
при котором мы делаем добро, - это означает, что нам все еще недостает власти, 
или выдает нашу досаду на этот недостаток; отсюда проистекают новые опасности и 
неопределенности в отношении нашей наличной власти, обволакивающие наш горизонт 
перспективами мести, насмешки, наказания, неудачи. Лишь для самых ненасытных 
сластолюбцев чувства власти может быть приятнее придавить строптивого печатью 
власти: для тех, кому тягостен и скучен вид уже порабощенного (который, в 
качестве такового, и есть предмет благоволения). Все сводится к тому, как 
привыкли мы приправлять свою жизнь; это дело вкуса - какой именно прирост 
власти нам больше по душе: медленный или внезапный, надежный или рискованный и 
отчаянный - та или иная приправа ищется сообразно темпераменту. Легкая добыча 
кажется гордым натурам чем-то презренным, они испытывают наслаждение лишь при 
виде несломленных людей, которые могли бы стать им врагами, и равным образом 
при виде всех труднодостижимых сокровищ; к страждущему они часто бывают суровы, 
ибо он недостоин их стремления и гордости, - но тем обязательнее предстают они 
перед равными, борьба и состязание с которыми, при малейшем поводе, была бы для 
них во всяком случае почетна. В сладостном предчувствии этих перспектив 
привыкли люди рыцарского сословия к изысканной вежливости во взаимоотношениях. 
- Сострадание есть самое приятное чувство у тех, кто лишен гордости и всяких 
притязаний на великие завоевания: им легкая добыча - а таков и есть каждый 
страждущий - представляется чем-то восхитительным. Люди славят сострадание, как 
добродетель публичных женщин.
 

14
Все, что называется любовью. 
Алчность и любовь: сколь различны наши ощущения при каждом из этих слов! - и 
все же они могли бы быть одним и тем же влечением, дважды названным: первый раз 
поносимым с точки зрения людей уже имущих, в которых влечение несколько 
приутихло и которые теперь боятся за свое "имущество"; второй раз с точки 
зрения неудовлетворенных, жаждущих, и посему прославляемым как нечто "хорошее". 
Наша любовь к ближним - разве она не есть стремление к новой собственности? И 
равным образом наша любовь к знанию, к истине? и вообще всякое стремление к 
новинкам? Мы постепенно пресыщаемся старым, надежно сподручным и жадно тянемся 
к новому; даже прекраснейший ландшафт, среди которого мы проживаем три месяца, 
не уверен больше в нашей любви к нему, и какой-нибудь отдаленный берег дразнит 
уже нашу алчность: владение большей частью делается ничтожнее от самого 
овладения. Наше наслаждение самими собой поддерживается таким образом, что оно 
непрерывно преобразует в нас самих нечто новое, - это как раз и называется 
обладанием. Пресытиться обладанием - значит пресытиться самим собою. (Можно 
страдать даже от излишка, и даже необузданная страсть к расточительству может 
присвоить себе почетное имя "любви".) Когда мы видим кого-то страдающим, мы 
охотно пользуемся предоставившимся поводом овладеть им; это делает, например, 
благотворящий и сострадательный; и он называет пробудившуюся в нем похоть к 
новому обладанию "любовью", испытывая при этом удовольствие, как при всяком 
новом манящем его завоевании. Но яснее всего выдает себя, как стремление к 
собственности, любовь полов: любящий хочет безусловного и единоличного 
обладания вожделенной особою, он хочет столь же безусловной власти над ее душою,
 как и над ее телом, он хочет один быть любимым и жить и властвовать в чужой 
душе как нечто высшее и достойнейшее желаний. Если возьмут в толк, что это и 
есть не что иное, как лишить весь мир некоего драгоценного имущества, счастья и 
наслаждения; если примут во внимание, что любящий только и стремится к 
оскудению и лишению всех прочих домогателей и хотел бы стать драконом своего 
золотого руна, как самый неосмотрительный и себялюбивый из всех "завоевателей" 
и обирал; если, наконец, сообразят, что самому любящему весь остальной мир 
предстает безразличным, водянистым, никчемным и что он готов принести любую 
жертву, нарушить любой порядок, оттеснить любые интересы, - то не перестанут 
удивляться, что эта дикая алчность и несправедливость половой любви 
прославлялась и обожествлялась во все времена - настолько, что из нее даже 
позаимствовали понятие самой любви в противоположность эгоизму, тогда как 
именно она, пожалуй, и является непосредственнейшим выражением эгоизма. Здесь, 
очевидно, творцами этого словоупотребления были неимущие и алчущие, - в них 
ведь во все времена не было недостатка. Те, кому в этой области было отпущено 
много обладания и насышения, роняли, правда, временами словцо о "бешеном 
демоне", как тот любезнейший и любимейший из афинян, Софокл; но Эрос всякий раз 
посмеивался над такими охальниками - они-то и были всегда его самопервейшими 
любимцами. - Правда, на земле еще встречается местами что-то вроде продолжения 
любви, при котором то корыстное стремление двух лиц друг к другу уступает место 
новому желанию и алчности, общей высшей жажде стоящих над ними идеалов: но кто 
знает эту любовь? Кто ее пережил? Ее настоящее имя - дружба. . 
15
Издали. 
Эта гора придает всей местности, над которой она возвышается, особую 
очаровательность и значительность; сказав себе это в сотый раз, мы испытываем к 
ней столь неразумную благодарность, чтио принимаем ее, виновницу этого 
очарования, за самое очаровательное место во всей этой местности, - и вот мы 
взбираемся на нее и испытываем разочарование. Внезапно и сама она и весь 
обстающий нас внизу ландшафт выглядят точно расколдованными; мы забыли, что 
иное величие, как и иная доброта, смотрится лишь на определенной дистанции, и